Бери и помни
Шрифт:
– Погоди, погоди! Я ж не готовила. Сразу с поезда, почитай, на дачу – собрать, что осталось… Месяц ведь не была.
– И что? – с вызовом прокричала Лёка из кухни. – Не есть, что ли, теперь?
Вышла Римка, выглянула в прихожую, покрутила пальцем у виска, увидев Дусину добычу. И язвительно поинтересовалась:
– Опять к станку? Опять к мартену? На меня, знаешь, не рассчитывай.
Можно подумать, на нее кто-нибудь когда-нибудь рассчитывал?! Да упаси боже. Дуся так радела за свой урожай, так была озабочена «вкуснятинкой на зиму», что с легкостью, как это
«День рожденья, – рассуждала Ваховская. – Как ни крути, банка огурцов, банка помидоров, банка лечо, сок…» А то и больше! Олег Иванович, поднаторевший в распределении пайков и материальных благ между партийцами, с такой же легкостью распоряжался сделанными Дусей на зиму запасами.
– Евдокия! – кричал он из кухни. – Чо там у тебя? Давай на стол… Да не жмись!
Дуся и не «жалась», щедро выставляя перед чужими, но нужными, как выражалась Римма, мужиками свои кулинарные шедевры, не замечая, как нивелируется время: растила лето, готовила сутки, съедали за пять минут.
– Угощайтесь! – радела Евдокия за репутацию Хозяина и открывала банку за банкой.
На следующий день Римка проводила очередной ликбез, выговаривая Дусе:
– Ты б еще им денег дала…
– Да жалко, что ли? – оправдывалась безгранично щедрая Ваховская.
– Дура ты, Дуся, – по-свойски обрывала ее Селеверова и заглядывала в холодильник. – Все сожрали.
Примерно так же Римка комментировала и дочерние посиделки с друзьями.
– Хватит сюда всякую шушеру водить, – прикрикивала она на девочек, нечаянно перенявших Дусину щедрость по отношению к гостям. – Нажрутся и сидят…
– Пусть сидят, – робко парировала Евдокия, радовавшаяся всему, что радовало ее воспитанниц. – Уж лучше дома, чем…
– Что чем? – взвивалась Селеверова. – Устроили здесь малину… Как медом намазали…
– Рим-ма! – укоризненно восклицала Дуся и подавала завтрак хозяйке.
– Скоро сорок лет Рим-ма, – передергивала ее Селеверова и брезгливо крутила в руках бокал. – Опять не промыла, – протягивала она его Ваховской и кривилась: – Не видишь, что ли?
– Да вроде мыла, – извинялась Дуся и заглядывала в него.
– Вот именно что вроде, – подытоживала Римка и ковыряла ложкой геркулесовую кашу. – Опять на молоке варила?
– Чуть-чуть, – признавалась Ваховская, старавшаяся, чтобы было вкуснее.
– Вот и ешь ее сама! – сердилась Селеверова и отодвигала от себя тарелку.
– Яички сварю? Всмяточку? – не сдавалась Евдокия, назначившая себя вечной дежурной по кухне.
– Не надо, – обижалась Римка и вылезала из-за стола.
– Желудок испортите, – предупреждала Дуся и пыталась усадить ее на место.
– И
Евдокия ей не мешала и включала радио.
– Глухая, что ли? – огрызалась напоследок Римка и убавляла звук так, что из приемника доносилось только потрескивание.
Иногда на Селеверову нападало безудержное рвение, и она объявляла генеральную уборку, в процессе которой становилось ясно, что это именно Дуся «загадила унитаз», «весь пол в ванной», «всю посуду» и, разумеется, стены, на которые «приличные люди жирными руками не опираются». Чтобы не мешать Римке, Евдокия хоронилась у себя в комнате и отгадывала кроссворд, обводя в кружочек правильно угаданные вопросы. За этим занятием Ваховская могла провести весь день, пытаясь соблюдать предложенные Риммой правила игры: «каждый сверчок…»
Когда Селеверова заканчивала генералить, всегда происходило одно и то же: она заболевала – мигрень, давление, желудочный спазм, ипохондрия. Дуся, чувствуя себя виноватой, разувалась на пороге своей комнаты, на цыпочках шла по коридору, скреблась в Римкину дверь и робко интересовалась:
– Ничего не надо?
– Не-е-ет, – стонала Селеверова и засовывала голову под подушку.
– Надорвалась! – пугалась Евдокия Петровна и так же, на цыпочках, уходила восвояси, переживая по поводу собственной нечистоплотности.
– Посмотри на себя! – строго выговаривала ей Элона. (Так же, как и мать, она страдала приступами любви к чистоте. Причем это не мешало ей бросать в ванной на виду окровавленные трусики или грязные колготки. Если их обнаруживала Римка, она приходила в бешенство и, взяв вещь двумя пальцами, на вытянутой руке несла в комнату и бросала Элоне на кровать. В этом смысле Анжелика была более аккуратна, никаких девичьих примет в ванной сроду не оставляла, замачивая свое белье в специально отведенном для этого тазике.)
– Зачем это? – испуганно интересовалась Дуся.
– А затем, – объясняла ей Лёка. – Затем, что обляпанная вся…
– Да где ж это? – удивлялась Ваховская, после чего к делу приступала Лика.
– Да вот! – брезгливо тыкала она пальчиком где-то на уровне Дусиной груди.
– Это? – пыталась разглядеть Евдокия Петровна незаметные с виду пятна и, обнаружив их, охотно поясняла: – Так это я щи пробовала и капнула…
– И вот еще, – стыдила ее Анжелика и скребла по пятнам пальцем.
Расстроенная Ваховская стаскивала с себя фартук и шла в комнату переодеваться, а то «аппетит пропадает». Представ перед воспитанницами во всем чистом, смиренно спрашивала:
– Так хорошо?
– Сойдет, – хихикала Элона, подмигивая сестре.
После объявления войны Дусиной неаккуратности чистоплотная во всех смыслах женщина перестала пользоваться ванной и устраивала постирушки, только когда Селеверовых не было дома. Белье Евдокия Петровна развешивала у себя в комнате, покрыв огромные трусы и лифчики сверху полотенцем.
Обнаружив эту тенденцию, Элона поинтересовалась у матери:
– Она что, не моется вообще, что ли?
– Не знаю, вроде в баню ходит.