Беруны. Из Гощи гость

Давыдов Зиновий Самойлович

писец и монах гонимый.

У матери-казначеи заходила-завертелась перед глазами келья со всем ее убранством. Вот

глянула на черницу с образа из красного угла богородица скорбными очами и поплыла вместе

с неугасимой лампадой направо, к лежанке. И казначея сразу опустилась на лавку. Монахиня

в ужасе смотрела на Отрепьева широко раскрытыми глазами, не моргая, безмолвно.

– Помяни меня, мать... коли на молитве... – сказал чуть слышно Григорий и осторожно

пошел

к двери.

Но, выйдя на улицу, он глубоко вдохнул в себя морозный воздух, словно испил воды

студёной, шлыком своим тряхнул, улыбнулся во весь рот чему-то и взгромоздился на свою

серую кобылу. Той не терпелось, и она рыла копытом нападавший за ночь снег. Почуяв на

себе всадника, она бойко устремилась к воротам и вынесла Отрепьева в поле.

Далеко впереди, в легком сизом пару, плыли по белой пороше попутчики Отрепьева. От

монастырской колокольни гулкая волна, перехлестывая через Отрепьева, катилась им вслед.

И черноризец, подбодрив свою и без того прыткую нынче кобылу ударом каблуков в ребра,

бросился настигать товарищей, державших, как и он, путь свой в Путивль.

VIII. КВИНТИЛИАН1

– «Omnibus enim fere verbis praeter pauca, que sunt parum verecunda, in oratione locus est».

Димитрий, держа палец на прочитанной строчке, откинулся на спинку обитого кожей

стула, единственного в доме путивльского воеводы Масальского-Рубца.

– Повторите, ваше величество, – сказал отец Андржей, патер Андржей из Лавиц,

католический поп польских хоругвей Димитриева войска. – Прочитайте в другой раз;

негладко изволите читать сегодня.

– «Omnibus enim fere...» – начал снова Димитрий, все ниже склоняясь к раскрытой

книжечке, к которой вплотную был придвинут семирогий подсвечник.

В комнате было тихо. Изредка только слабый скрип полозьев по снегу проникал сюда

сквозь оконную слюду и обитые сукном внутренние ставни. Патер Андржей, топтавшийся по

комнате в валяных сапожках и черном меховом кунтуше, остановился у печки и потрогал

длинными своими пальцами накалившуюся изразцовую поливу.

– Теперь будем переводить, – сказал он, оставаясь у печки и рассеянно глядя на молодого

русобородого человека, нового приятеля дружелюбивого царя. Трое их прибыло недели две

тому назад в Путивль: этот вот, сказавшийся князем Иваном Хворостининым, да еще пан

Феликс Заблоцкий – социнианин, безбожник, пьяница, смутотворец, которому в Польше

давно бы за решеткой сидеть, если бы не длинные его ноги, а с ними – третий,

чудовищнейший этот Отрепьев; и его патер Андржей тоже видеть не мог без содрогания.

–

«In oratione locus est...» «В речи уместны... – стал переводить Димитрий, и синяя жилка

выступила у него на лбу. – В речи уместны почитай что все слова, кроме... кроме...»

«parum»... «недостаточно»?., «недостаточно стыдливых». «Кроме недостаточно стыдливых»,

то есть «непристойных»? – Димитрий вопросительно глянул на патера Андржея.

– То есть «непристойных», – подтвердил гревшийся у печки патер.

– Слова спи Квинтилиановы, – заметил Димитрий, оторвавшись от книги, – сказаны

знаменитейшим ритором латинским лет тому тысячи с полторы, а они и по сю пору суть

дорогой бисер. Их бы надо на медных листах начертать да по перекресткам развесить: «В

речи уместны почитай что все слова, кроме непристойных».

– Есть и у нас в старорусских поучениях подобное Квинтилиану, – откликнулся князь

Иван, сидевший до того молча. – Сказано там: «Сие есть, братие, брань песья, ибо псам

пристало лаяться; а в которое время человек непристойное излает, в то время небо и земля

потрясутся и богородица сама вострепещет о таком злом слове».

Но патер Андржей только пожал плечами и снова пошел топтать по комнате. Полосатый

кот, дремавший на лавке у печки, встал, выгорбился и прыгнул к Димитрию на стол. Он

ткнул усы в разложенную на столе географическую карту, хлопнул лапой по раскрытой

книге, фыркнул и отпрянул в сторону. Димитрий и вовсе согнал кота и опять наклонился к

книге.

Патер Андржей остановился посреди комнаты в ожидании, скользя взором по ярким

цветам, разбежавшимся по ковру на полу. За дверью, в теплых сенях, храпел Хвалибог; на

дворе скрипели полозья; откуда-то из неведомой дали, с Дикого поля, где снег и ветер,

доносился протяжный гул.

Димитрий прочитал еще несколько строк.

– Вепе2, – молвил патер, подойдя к столу. – Извольте, ваше величество, на досуге слова

латинские затвердить и читать далее по сему разделу строчек с двадцать. Вепе, bene... –

повторил он рассеянно, прислушиваясь к усилившемуся на улице шуму, переходившему уже

явственно в пение, звонкое, лихое, подкатывающее к сердцу.

Пойдем, пойдем горою,

1 «Знаменитый римский писатель и преподаватель ораторского искусства. Жил в I веке».

2 Хорошо.

Развеемся травою...

– Запорожцы! – крикнул Димитрий, выскочив из-за стола. – Воротились!.. Идут!.. Ах!..

И он как был, без шапки, в одной короткой гусарской1 куртке, выбежал на крыльцо. Князь