Беруны. Из Гощи гость

Давыдов Зиновий Самойлович

проводил его до ворот и здесь на прощанье обнял своего позднего гостя.

Истерзанный город угомонился наконец вовсе. Ночь была холодна и светла. В синем

небе щурились редкие звезды. Из-за облака выплывал ущербный месяц, о котором гадальная

книга толковала так зловеще. Но князь Иван не думал об этом, а все шагал по улицам словно

вымершего города, где ночные сторожа даже не расставили в эту ночь решеток своих. И, уже

подходя к Чертолью, заметил князь Иван, что

серебряный месяц острым серпом повис над

старым хворостининским домом.

Может быть, это смутило князя Ивана, который все же был суеверен, как и все люди в ту

пору? «Чего уж нет, про то и речи нет», – пробовал он успокоить себя словами Афанасия

Ивановича, мудрого дьяка, с юных лет приставленного к царственному делу.

Но Власьева не было подле. Его ровного голоса не слышал теперь князь Иван. Он только

старался припомнить, что говорил ему час тому назад высокий человек в монашеском

подряснике в суровом покое своем, похожем на монастырскую келью. «Не о царях, но едино

лишь о царстве моя дума...» – так, кажется, сказал он?

– Да, так, – молвил князь Иван вслух, но от этого легче не стало смущенному сердцу.

XLIII. ШУБНИК

Дни наступили ветреные; черные облака кучились в небе; багровые зори пылали над

Москвой и гасли; холодным пламенем струились они по белой жести церковных куполов и

меркли.

В пыльных ураганах тонуло Чертолье. Вихорьки пыли гонялись друг за дружкой по

улице и сникали в бурьян, а то пропадали в подворотне у Хворостининых либо у дьяка

напротив.

Старый дьяк, сосед Хворостининых, раз по двадцать на день взлезал на дворе у себя на

пустую бочку и перекидывал бороду свою через тын – глянуть, что творится на улице,

прислушаться к колокольному звону, который пробивался на Чертолье сквозь ветер, к

человечьему зыку – у-у-у, точно поднимавшемуся из-под земли и снова уходившему в землю.

Иногда дьяк видел, что напротив, у Хворостининых, выскакивает на улицу Кузёмка,

стремянный княжой. Тогда дьяк не мешкая убирал бороду свою за тын.

– От греха подале, – бормотал дьяк, седой как лунь, с бородой, перекинутой ветром через

плечо. – Слово – серебро, это так, да помолчать – и серебра дороже будет.

Дьяк прожил на свете много лет и насмотрелся всего. Он знал, что время теперь

переходное. Что будет завтра, никому не ведомо. В какую сторону качнуться, куда

прислониться?.. Рано еще думать об этом. Но придет день, все станет на место, и

осторожный дьяк вылезет из своей норы. А пока сиди, дьяк, на лавке у себя, молчи, дьяк, не

гунь!

Кузёмке хотелось расспросить дьяка о том, о другом, но дьяк прятался от него, и

пребывал

Кузёмка в неведении. Не у князя Ивана было спрашивать теперь: хвор лежал князь

Иван, шубой укрытый на лавке у себя; дергало его и трясло с той холодной ночи, как в одном

кафтане добрался он наконец до Чертолья после целого дня езды, ходьбы, тревоги,

безнадежности, сменяемой надеждой, и надежды, заглушаемой душевной тоской. С недолгий

час проспал он тогда, повалившись на лавку, и уже спустя час проснулся в жару и удушье. Он

засыпал и просыпался, вскакивая с лавки, смутно соображая, что нужно что-то сделать, не

довершенное накануне, но снова валился на лавку, забыв обо всем. В комнату к нему входили

и выходили – не то Кузёмка, не то Матренка, – князь Иван и сам Кузёмку кликал... Но, когда

Кузёмка, все бросив, бежал в хоромы и, чуть ступая, подходил к князю Ивану, к изголовью

его, больной отворачивался, с его пересмякших уст слетали странные слова; Кузёмке не

понять было, какая болезнь томит князя Ивана и что надо сделать, чтобы помочь ему.

Но Антонидка знала, что надо делать. Она вопила на всю поварню, выбегала на двор,

гнала Кузёмку за колдуном Арефой немедля и требовала, чтобы гонца снарядили в Горицы с

извещением к инокине Геласии – к матушке-княгине Алене Васильевне. Кузёмка оглох от

Антонидкиного крика и, не стерпев больше, вышел за ворота, но пошел не к Арефе на

Козиху, а к аптекарю на Солянку. «Лечба немчинова помогла князю, – раздумывая Кузёмка,

продираясь сквозь пыльные вихри, хлеставшие ему в лицо мусором подзаборным, соломой с

застрех, стружкой и тряпкой. – Была князю от Пятуньки рана, и было князю от немчина

исцеление. Авось не сплошает немчин и на сей раз, выгонит из князя болезнь лекарственным

зельем, мазью или чем...» И, так размышляя, добрел Кузёмка до Солянки, до двора

Аристотелева, и стал бить кулаком в ворота.

На стук Кузёмкин не откликался никто. Пуста была улица, только раз ватага плотников с

сундучками своими прошла мимо Кузёмки, даже не глянув в Кузёмкину сторону. Обидел их

кто при расчете или сами они не поделили чего меж собой, но шли они, галдя, ведя спор о

гривнах с полгривнами. Кузёмка переждал, пока, растаяв за пологом пыли, затихли они в

отдалении, и снова принялся обивать кулак свой о ворота, о калитку, о дощечку на калитке, о

дощечку с нерусскою надписью. Дощечку он кулачищем своим вышиб совсем, открылся

глазок внутрь двора, и, заглянув, Кузёмка увидел раскрытые настежь конюшни, пустую

конуру собачью, замок и печать на дверях немчинова дома.