Беруны. Из Гощи гость

Давыдов Зиновий Самойлович

«Вот те, – подумал Кузёмка, – чего не хватало!..» Подскочил, ухватился руками за

перекладину над калиткой, на руках подтянулся и на ту сторону перемахнул. Пошел Кузёмка

двором, хоромы кругом обошел, заглянул в конюшни и поплелся на задворье. Там, в избе

задворной, за печкой, увидел он желтый тугой татарский шушун, из которого торчала бабья

голова в остроконечной шапке. Выволок Кузёмка идолище это из запечья, пала баба в ноги

Кузьме, дрожа, как лист

на ветру. Но не много добился тут толку Кузёмка. «Бантыш»,

«каспадина», «пахмата», «стрелес», «муного стрелес» – больше ничего не выловил Кузёмка

из речи татарской, но догадался, что на немчинов двор приехало «муного стрелес», увели они

«каспадина» и дворника Бантыша, и «муного пахмата», и еще какую-то девку, «ух, девка

больно хорош, красывый девка». И всё. Повернулся Кузёмка и пошел обратно к воротам. На

Козиху ему, что ли, брести теперь за Арефой? «На Козиху», – решил Кузьма и зашагал по

Солянке к Кремлю.

На площади перед Кремлем хлопали ставни в рядах, трубил ветер, под космами дыма,

быстро мчавшимися в низком небе, сгрудился вкруг Лобного места ослепший от пыли народ.

И вместе с другими узнал изумленный Кузёмка, что Василий Иванович Шуйский внял

мольбам народным, вздел на себя Мономахову шапку и нарек себя русским царем.

– Ну и дива! – молвил Кузёмка не то самому себе, не то своему соседу.

Тот и сам глаза выпучил от неожиданности и удивления, но все же заметил:

– Никто его не молил... Никто его не просил... Одна только хитрость боярская да дьячья

уловка.

А дворцовый дьяк в пестрой шубе водрузился на Лобном месте и, поминутно сплевывая

хрустевший на зубах песок, вычитывал сипло, как с божьей помощью и по всенародному

прошению, по молению всех людей русских, помазался на царство1 и принял скипетр2

Василий Иванович, князь из рода Рюрикова, иже бе от римского кесаря3.

– Иже бе черт в трубе, – молвил низкорослый человечек, притиснутый толпою к Лобному

месту, придерживавший рукой на голове своей ржавое ведро.

Дьяк насупился, глянул вниз, но человечка не увидел, только ведро его в ногах у себя

разглядел и в ведре этом – жалкую рвань: стоптанные черевики, сношенные чеботочки,

отслужившие свой век сапоги. А в это время другой, в ямщичьем армянке, стоявший подле,

продрал глаза от забившей их пыли, глянул туда-сюда...

– Гужом подавиться! – крикнул он, привскочив на месте, поняв, что обошли его самого и

всех простых людей, таких же, как он. – Тередери...

Но его дернул кто-то сзади за кушак.

– Стой, ямщик! – услышал он голос позади себя. – Гужом погоди давиться. Время придет

–

подавишься шубой.

– Шу-убни-и-ик! – выкрикнул кто-то пронзительно с края площади. – Шуб... – не

докричал он в другой раз, точно подавился внезапно не гужом, не шубой – собственным

голосом.

И то: уже стрельцы пошли от Кремля стеной, уже батоги свистели, ломаясь о спины, о

головы, о скулы, уже с воем разбегался с площади народ.

– Шу-у-у, – гудело по всем улицам окольным, лезло в уши вместе с желтой пылью,

окутавшей город.

– У-у-у. – катилось до вечерней зари, пока не потухла она в черных облаках.

– У-у-у. .

– Шу-у-у. .

И вместе со всеми, в табуне человечьем, бежал и Кузёмка, тяжело тяпая сапогами по

деревянным брусьям на дороге, стирая на бегу кровь со скулы, о которую переломил батог

свой рыжий стрелец на пегом коне. Стрелец бы и насмерть затоптал Кузёмку конем своим,

если бы не догадался Кузьма метнуть стрельцу в очи горсть песку. Пока рычал стрелец,

отплевывался, сморкался, очи протирал, Кузёмка нырнул в пыльное облако и припустил

вместе со всем прочим людом куда ни есть. Остановился Кузёмка спустя немалое время,

1 При царском короновании совершался особый церковный обряд помазания царя миром. Миро – растительное

масло с примесью различных ароматических веществ.

2 Украшенный драгоценными камнями золотой жезл, служивший знаком царской власти.

3 «Который был (происходил) от римского цезаря». В желании укрепить свою власть и придать ей больше

блеска московские цари иногда возводили свой род к римским цезарям, что, конечно, не соответствовало

истине.

присел под тыном и рассеченную скулу свою землей залепил. И стал пробираться на

Чертолье с Тверской-Ямской слободы, куда забежал, спасаясь от стрельца.

Пошатываясь от усталости, еле волоча ноги, путался Кузёмка в незнакомой стороне,

набрел на старичка седовласого, тот вывел его на дорогу, но, приняв Кузёмку за пьяного,

пожурил его на прощанье:

– Чарочка да шинкарочка, фляжка да бражка... Гляди, мужик, до чего себя довел – шапку

пропил. Где она, твоя шапка? Чать, в кабаке? Чать, у кабатчика на замке? Лицо тебе кто

изукрасил? Такие ж пропойцы, как ты. Эх, мужик, не пил бы ты вина, пил бы ты лучше

ячный квас: и телесам от него радостно и душе не поруха.

Кузёмка обернулся, хотел молвить что-то старичку, но только рукой махнул и дальше

побрел.

Добрел он до Чертолья, когда уже смеркалось.

А на Козиху к Арефе Кузёмка так и не попал.