Беспамятство
Шрифт:
Большаков действительно сильно изменился, и даже не внешне — внешность только отражала внутреннюю катастрофу. Он был сломлен, вырван из привычной среды и лишён возможности заниматься любимым делом. И пусть дело называлось не живопись, музыка или математика, а строительный бизнес - каждому своё. Первая жена Хемингуэя потеряла чемодан с его рукописями ранних рассказов, и он ей этого так никогда и не простил, настолько болезненна была утрата. Всё, что Большаков создавал десятилетиями силой своего характера и интеллекта, нагло украли конкуренты. Пережить это и остаться самим собой оказалось невозможно. Отсутствие цели обязательно
Когда двухэтажная престижная квартира на Кутузовском стала бывшей и Большакову пришлось срочно съехать, он битый час стоял возле дома, опираясь на палку с моржовым набалдашником в золоте - подарок сотрудников холдинга к шестидесятилетию — и ни о чём не думал. не хотелось. Рядом, у тротуара, была припаркована машина, набитая случайными, большей частью ненужными вещами, которые он побросал туда в растерянности, спеша покинуть уже чужую территорию* Надо куда-то ехать* Он не мог решить куда. Родственников нет, друзья богатого и влиятельного человека редко бывают «всепогодными», как автомобили, и имеют свойство быстро мимикрировать. Оставалась гостиница. Гостиниц он знал много, все дорогие, впрочем, ему всё равно. Имеет ли смысл экономить, если жизнь, по сути, закончилась? Он перестал осознавать собственное Я. Без богатства стал никому не нужен, а от тех, кто мог его любить в любом качестве, он давно ушёл сам.
Так случайно — а может, и не случайно - совпало, что Валентина увидела Большакова возле подъезда дома на Кутузовском. Со стороны казалось, что очень старый, сутулый, почти сгорбленный человек предельно устал и теперь просто отдыхает. Но Валентина помнила отличную, как у кадрового офицера, выправку, лицо твёрдое, волевое, сосредоточенное и полное значимости собственной персоны - он знал себе цену. Пришибленную горем женщину ужаснуло выражение отрешённости в глазах, с которыми она прежде боялась встретиться взглядом. Валя прочла в них унижение - такое знакомое жгучее чувство, пожалела неприкаянного старика и увела к себе. Он не обрадовался, но и не сопротивлялся, словно был безвольным мешком с костями. Полный разрыв Большакова с прошлой жизнью уже произошёл, и в новой среде, вернее в её отсутствии, он чувствовал себя псуверенпо, как неопытный канатоходец, баланеирующий иад пропастью* Ему протянули руку, и он её принял, чтобы не упасть. Впервые оказалось возможным, даже удобным, что решение принимают за него.
Дети встретили нового члена семьи с любопытством и вскоре уже называли дедушкой. Хотя привязанность чужих отпрысков была в меру приятна, а грех его не мучил, душа оставалась бесчувственной. Большаков охотно смирился с новым статусом. У него ещё оставались счета, на половину которых по брачному контракту претендовала Вероника. Но даже эти последние деньги, которые он называл крохами, были немалыми, а по меркам среднего человека и вовсе большими — на безбедный обломок жизни хватит, и не ему одному* С этой мыслью он и приехал в Филькино, зная со слов школьной подруги дочери, как бедствует Ляля, его вновь обожаемая дочь!
И вот он смотрел на нес, перестав что-либо понимать: чужая женщина, сухая и неприветливая, непонятно каким образом занявшая место маленькой славной девочки, которая всегда делала то, что он хотел. Чего хотела эта, немолодая, какая-то скукоженная тётка с неприязненным взглядом, он не мог угадать. Но надо попробовать обнаружить в ней прежнюю Лялю, ведь у него больше никого не осталось.
Болезненный
– Ты похудела. — Голос у Большакова дрогнул. — Кожа совсем прозрачная, круги под глазами. Поедем в Москву, я квартиру куплю. У меня немного средств сохранилось, нам с тобой достанет.
– Я туда не вернусь.
– Ну, давай будем здесь вдвоем жить. Новый дом отстроим или этот переоборудуем. Твои предки тут обитали, простые русские мужики и бабы.
– Хоть эти не подвели, спасибо, — сказала Ольга.
Против идеи совместного житья она даже возражать не стала — настолько это смахивало на бред, Странно, что отец сам не понимает, Но раз так, значит, и объяснять бесполезно.
– Твои деньги мне не нужны. Поздно. Отдай лучше Вале с детьми, ты перед ними в неоплатном долгу.
– То был поступок вынужденный.
– Разве? Сталинекая закалка! Слишком умен, чтобы отрицать очевидное. Зачем же сюда явился? Испугался? Чего? В расплату на том свете не веришь, а на этом худшее уже свершилось: ты предал тех, кого любил, а остальные предали тебя. Всё вернулось на свои места. Редко случается, чтобы Бог наказал грешника без заминки, да видно, сильно ты ему досадил.
– Бог, грех, наказание... Какая чушь! Чтобы верить в двадцать первом веке, нужно быть или олухом, или найти для Бога какое- нибудь иное объяснение. Не думаю, что ты серьезно относишься к этой галиматье, потому что слишком хорошо тебя знаю, сам воспитал.
При последних словах Ольга нервно передёрнула плечами. «Воспитал. Да. Тогда держи удар». И она сказала:
– Сейчас ты пожалеешь, что не способен найти утешения в вере.
Большаков утратил многие старые навыки, но сердиться ещё не разучился. Он нахмурил брови и пробасил неодобрительно:
– И как, интересно, ты этого добьёшься?
– Элементарно. Тебя приютила вдова Есаулова? Так? А тебе не приходило в голову, что она в курсе, кто приказал убить отца её детей?
– Ты ей сказала? Она знает?!
Виталий Сергеевич крайне изумился, причём совершенно искренне, он никак не мог уложить в голове, приученной к сложным многоходовым построениям, простую истину и свести сё с собственным пониманием вещей. Валя знала правду и пригласила его к себе жить?! Ухаживает за ним... В таком поступке таилось что-то ненормальное, во всяком случае необъяснимое. Нет, здесь какая-то ошибка. Но Ляля подтвердила:
– Знает. В том-то и дело. Так что молись на свою жертву. Хотя грубые материалисты, по мнению гностиков, не подлежат спасению.
Ольга машинально крутила ложкой, размешивая в кружке сахар, и думала, что, возможно, поступок Вали и есть знак Бога, которого она так безуспешно ищет. Его промысел выше человеческого понимания. Любовь и доброта сильнее ненависти, и не на бумаге, а в самой что ни на есть реальной жизни.
Да, думать она умела, но то, что могла сделать глубоко верующая простая женщина, Ольге оказалось недоступно. Одно дело понимать, другое — чувствовать. Прочтя на отцовском лице некое подобие ужаса, дочь даже вздрогнула от удовольствия и добавила жёстко, без намёка на жалость: