Бежала по полю девчонка
Шрифт:
И моя бабушка Тырданова, овдовев в возрасте 46 лет, стала главой большого семейства. Была она неграмотной, без профессии, и пришлось ей устраиваться завальщицей в старательскую артель «Подземник». В 1950 году она перевелась завальщицей на бегунную фабрику при шахте. Что это за рабочая должность – завальщица?
А это надо было вагонетки с добытой в шахте и поднятой наверх рудой толкать по рельсам и опрокидывать с помощью особого устройства – «заваливать» в отвалы или сразу в бегунное отделение. Этим и занималась моя бабушка вместе
Бабушка предпочитала выходить в ночную смену, когда вагонеток было поменьше и можно было пристроиться в каком-нибудь уголке и поспать, а днём она «бежала» работать в колхозе, иногда брала с собой младших Витьку и Нину дёргать с колхозных грядок лук или морковку. И надо было ещё во время покоса колхозное сено грести в копны: за тонну колхозного сена давали делянку травы для собственной коровы.
Без коровы и огорода не прокормиться, и так жили голодно и в страшной нужде.
Тут я готова зареветь в голос от запоздалого сочувствия к бабушке: после ночной работы завальщицей на бегунной фабрике она радовалась, что поспеет ещё в поле или на покос, или ещё куда! А это как? – Накосить тонну травы для колхоза и только тогда косить для своей коровы! Нам трудно представить этот чудовищно тяжёлый труд, но в годы войны и в послевоенные голодные годы так трудились многие.
Взрослая уже дочь и моя младшая тётя Нина, почти ровесница мне, рассказывала:
– Мама не говорила: «я пошла», всегда говорила: «я побежала», летом мы собирали ягоды-грибы, но ягоды не разрешала нам есть, а отсылала на станцию Чебаркуль продавать.
– Как это продавать? Вы же с Витькой ещё маленькими были, и Чебаркуль от Непряхино не так уж близко, – с удивлением говорила я.
– А мы ходили в Чебаркуль, спрямив путь через полигон, когда там не стреляли. Однажды мама взяла нас с собой рано утром на полигон – там клубники можно было много набрать, и мы не успели: начались учения, полетели с визгом снаряды, грохот, дым кругом. Мама затащила нас в глубокую воронку, и мы просидели в ней до вечера. Ох и натерпелись мы страху!
И вот другой рассказ Нины:
– Мама заболела. Наверно, у неё была какая-то женская или инфекционная болезнь, потому что её увезли в больницу в Чебаркуль, и нас с Витькой, когда мы прибегали из Непряхино, к маме в палату не пускали. Мы с Витькой голодные, бегаем под окнами больницы, зовём: «Мама! Мама!» А она откроет форточку, плачет и бросает нам из форточки хлеб, печенье. И мы жадно едим.
Я возмущаюсь:
– Да что же соседи ваши в Непряхино не помогли вам, не покормили вас! Да и к нам в Караси вас никто не привёз!
– Ну, ведь война была, соседи все на работе и кто где. У нас некому корову было подоить, пока мама в больнице лежала. Корова в стайке мычит, Витька брал подойник, надевал мамин платок на голову и шёл доить (Витьке в то время было лет 7–8). Строго-настрого наказывал мне, чтобы я соседям и на улице не проболталась, что он, мальчишка, доит корову. Стеснялся!
– А что вы ели дома? – спрашивала я.
– Мы делали «затерюху». Смешаем муку с лебедой и водой вроде густой каши и печём на плите очага. Получались твёрдые лепёшки – аж звенели,
– А где в это время были Клава и Павел с Алёшей? – спрашивала я.
– Клава работала в Чебаркуле на военном заводе в пошивочном цехе – солдатское обмундирование шила. Работа по 12 часов в сутки, жила в общежитии. Пашу в 17 лет призвали в армию, но не сразу на фронт, а в пожарную часть в лагере немецких военнопленных; в действующую армию он попал через год. Алёша учился в Миассе в горном техникуме, кормили там плохо, худющий был. Иногда зимой во время каникул вместе с товарищем пешком по льду через озеро приходил домой. Так было короче. Помню, пришёл с помороженными щеками. Мама, как могла, отогрела его. Он лёг спать, а утром встал, а кожа со щёк на подушке осталась!
Бабушка Тырданова у нас в Карасях очень редко бывала – некогда ей было. Братцы мои, начиная с пятого класса, учились в Непряхино в школе-семилетке и жили в интернате. Моя мама, отправляя их в Непряхино, всегда передавала с ними хлеб, сахар, ещё какие-нибудь продукты. Иногда летом Витька с Ниной появлялись у нас. Подозреваю, что бабушка Тырданова нарочно посылала их к нам – «подкормиться». А наша бабка недолюбливала Тырдановскую родню. Ворчала:
– Пришли… Нищие-то. Своих у нас орава. Корми их тут!
Мои родители, как обычно, были на работе. Ворчания и недовольства нашей бабки не слышали. Впрочем, наша бабка не была жадной, ворчала больше просто так, от сознания полной хозяйки в доме.
Натрескавшись вместе с нами картошки с молоком, «дядя Витька» убегал с моими братцами на улицу играть. Нину я пыталась вовлечь в свои игры. Мне она тогда не нравилась: белобрысая, с облезлым носом, бесцветная какая-то, сидит в углу, смотрит в окошко, плачет, ждёт свою маму. Я брала её к Зойке Конюховой, мы с Зойкой играли и забывали про всё на свете. Нина и не пыталась присоединиться к нам, сидела вся в тоске, со слезами на глазах. Я про себя возмущалась: «Чего это она всё ревёт? Да ну её!»
И совсем редко к нам приходил из Непряхино «дядя Алёшка».
Он сильно отличался от старшего брата Павла, взяв от матери мягкий характер и доброту души. Не были они с братом похожими и внешне. Евгений, мой брат, запомнил дядю подростком, лет 13–14. Рассказывал:
– Смутно помню, как Алёшка (так мы его звали в детстве) повёл нас, малышню, в лес. Там мы нашли дупло дятлов. Алёшка дал нам подержать птенцов, которые страшно царапались своими острыми коготками. Потом птенцов посадил обратно в дупло. Алёшка сказал, что их надо пожалеть – они полезные и, когда вырастут, будут спасать деревья от гусениц.
А я помню, как Алёшка, будучи студентом горного техникума в Миассе, зимой навестил нашу семью в Верхних Карасях. Шмыгая подмороженным в зимнюю пору носом, он скромно сидел за столом в «большой комнате» и разговаривал с моим папкой. При этом был серьёзен, держался с достоинством, а папка очень ценил серьёзных людей – не «шалтай-болтаев». Видимо, они говорили о горных работах и технике золотодобычи, что в глазах папки поднимало авторитет Алёшки. У папки-то не было горного образования, он был практик и говорил с ним, ещё подростком, на равных.