Безупречный шпион. Рихард Зорге, образцовый агент Сталина
Шрифт:
Сегодня Гиндза – это запруженный людьми, подсвеченный неоновыми огнями лабиринт дорогих магазинов и ресторанов. За стеклянными небоскребами главных улиц скрывается путаница маленьких улочек со множеством баров, пивных и закусочных. Даже в 1934 году, как рассказывают, в этом районе было свыше двух тысяч баров. Гиндза была точкой пересечения японской культуры с Западом, местом их завораживающего слияния. Электрические трамваи соседствовали здесь на улицах с рикшами. Женщины в кимоно беседовали с дамами в современных платьях длиной чуть ниже колена. Звуки традиционной музыки сямисэн смешивались с джазом и с последним веянием моды в Токио – танго, которое играли в “Сильвер Слиппер” и “Флорида Данс-Холл”. Зорге любил танцевать танго с “танцовщицами напрокат” – дамами в элегантных платьях, за каждый танец с которыми нужно было платить. Он также был завсегдатаем местных борделей, пусть и бывал там скорее с целью развлечь
Здесь были даже немецкие бары и пивные, как раз входившие в моду среди японской буржуазии. Зорге и Веннекер были завсегдатаями бара “Фледермаус” и подвального ресторана “Ломейер”. Управляющим последнего был ветеран немецкой колонии Циндао, именно там находилась пивоварня “Германия”, производившая на тот момент лучшее в Азии пиво сорта “пильзнер”[17] (известное теперь под брендом Tsingtao, “Циндао”). Но предпочтение они отдавали бару “Золото Рейна”, где заправлял гениальный Гельмут “Папаша” Кейтель. Он тоже был ветераном Циндао, в 1915 году, когда колония была завоевана японцами[18], попал в плен, потом женился на японке, а через год после большого землетрясения 1923 года открыл в Токио свой бар. “Золото Рейна” он обустроил как gemiitlich — уютный – уголок родины в Японии. Подобрав красивых молодых японок-официанток, он нарядил их в традиционные баварские платья и передники и дал им немецкие имена – Берта, Дора, Ирма.
Дух “Золота Рейна” отчасти сохраняется в великолепной пивной, открывшейся в 1934 году, “Лев Гиндзы”, которая существует до сих пор, удивительным образом оказавшись внутри намного большего современного здания. Просторный интерьер обустроен в причудливом неоацтекском стиле из глазурованного кирпича, возможно, отчасти в духе отеля “Империал” Ллойда Райта с примесью угловатого модернизма Альберта Шпеера. Официанты и официантки до сих пор носят баварские костюмы и с трудом удерживают огромные блюда сосисок и кружки пива. В 1930-е годы пивные вроде “Льва Гиндзы” пользовались популярностью среди клерков из числа японской мелкой буржуазии. Сам Зорге предпочитал более камерные аутентичные питейные заведения. Возможно, большие шумные места вроде “Льва Гиндзы” слишком напоминали ему нацистский Мюнхен, где он бывал годом ранее. Несколько более уютных, укромных пивных до сих пор сохраняется под кирпичными арками станции “Гиндза”. Построенная в 1934 году наземная железная дорога проходит над крошечными барами, наполненными оживленной болтовней подвыпивших японцев и взрывным хохотом иностранцев, утопающих в аппетитном чаду жарящихся на гриле морепродуктов и облаке сигаретного дыма.
Конечно, Зорге всей душой полюбил этот город. “Тот, кто в эти новогодние дни впервые попал на улицы Токио, мог вернуться домой, обрадованный великолепием красок, приведенный в восторг трогательно веселым, праздничным настроением японцев и слегка напуганный азиатским шумом Гиндзы – главной торговой улицы Токио”, – напишет в дальнейшем Зорге в газете “Франкфуртер Цайтунг”[19]. Многих приезжавших потом впоследствии поражало, как глубоко Зорге увлечен и очарован Японией.
В декабре 1933 года с помощью Аритоми Мицукадо из “Дзидзи Симпо” Зорге подыскал себе дом на улице Нагасаки, 30, в тихом – на тот момент – жилом квартале Адзабу[20]. Это было скромное двухэтажное деревянное здание в окружении таких же домов (одним из его соседей был инженер из Mitsui Mining, вторым – служащий кредитного кооператива). Один из маршрутов к дому Зорге пролегал мимо полицейского участка Ториидзака. Черного хода в доме не было, проникнуть туда незаметно для бдительных соседей было невозможно. Одним словом, с практической стороны это жилье было совершенно непригодно для шпиона. Но в этом как раз и была самая суть. Здесь, скрываясь у всех на виду, Зорге проживет почти десять лет.
“Я думаю, мне удается водить их всех [полицию] за нос”, – беззаботно докладывал он в Москву 7 января 1934 года[21]. При этом Зорге прекрасно понимал, что полицейское наблюдение – это постоянная смертельная угроза. Он знал, что полиция будет обыскивать его дом, стоит ему выехать из города (“это была стандартная процедура в отношении всех иностранцев”, сообщал он Центру), он знал, что его пожилая горничная, Тори Фукуда, будет регулярно подвергаться допросу Токко – особой высшей полиции, – а потом военной полиции Кэмпэйтай. Зорге шутил с Клаузеном, что собирает спичечные коробки из разных борделей и специально оставляет их так, чтобы прислуга их обнаружила[22].
На первом этаже небольшого деревянного дома Зорге находилась гостиная размером в восемь циновок татами – стандартной мерой жилого пространства в Японии была традиционная циновка из рисовой соломы размером примерно в 1,6 м[2], – столовая в четыре с половиной татами, маленькая кухня и ванная с японским напольным туалетом. Поднявшись по узкой лестнице, вы попадали в кабинет в восемь татами, где стояли книжные стеллажи, шкафы для картотеки и софа, единственный западный предмет мебели. В доме был частный телефон, что было большой новинкой в этом районе. В спальне размером в шесть татами некое подобие европейской кровати создавалось из уложенных друг на друга нескольких традиционных японских матрасов-футонов.
По мнению немецких гостей, дом был крошечным, спартанским и невозможно грязным. Писатель Фридрих Зибург говорил, что это место “язык с трудом повернется назвать летним домом”[24], и вспоминал две-три комнаты размером чуть больше стола, “заваленные книгами, бумагами и разнообразными предметами повседневного обихода”[25]. По словам Рудольфа Вайзе, главы официального информационного бюро Германии (Deutsches Nachrichtenhuro, или DNB), “недостатки” двух комнат наверху “с точки зрения обстановки, комфорта и даже чистоты не поддаются описанию”. Пара бронзовых и фарфоровых статуэток были единственным доказательством, что дом принадлежал человеку с претензией на хороший вкус[26].
Зорге каждый день вставал в пять утра, окунался в маленькую деревянную японскую ванну-купель, делал гимнастику и упражнения с эспандерами для грудных мышц. Его горничная Хонмоку делала ему японский завтрак с немецким дополнением в виде кофе. Утро он проводил за печатной машинкой и чтением Japan Advertiser. После обеда в городе он возвращался домой, чтобы часок вздремнуть, потом направлялся в посольство, Немецкий клуб и Германское информационное агентство, размещавшееся в офисах официального японского информационного бюро “Домэй”. После пяти вечера Зорге обычно можно было застать в баре отеля “Империал” за аперитивом, после чего следовал ужин в городе или вечеринки в немецкой колонии.
В начале 1934 года в Токио в качестве корреспондента оголтело пронацистской газеты Volkischer Beobachter приехал принц Альбрехт Эбергард Карл Геро фон Урах, член королевского Вюртембергского дома и двоюродный брат короля Бельгии. Он привез Зорге рекомендательное письмо от бывшего первого секретаря посольства в Токио Хассо фон Эцдорфа, недавно уехавшего в Берлин[27]. Урах был на восемь лет моложе Зорге, педантичен в одежде и более сдержан, чем его разгульный старший коллега. Тем не менее они сблизились. И разумеется, благодаря Первой мировой войне. Хотя Урах был слишком молод, чтобы идти в армию, его отец командовал тем студенческим батальоном, который иронически прозвали “Берлинскими мухами-однодневками”, где Зорге как раз служил в 1915 году. Урах считал Зорге “типичным берлинцем” с непреодолимой тягой к выпивке и женщинам, уважая при этом его как знатока Японии. Он также удивился неожиданной откровенности, с которой его друг говорил о своих политических убеждениях. Зорге никогда не пытался скрывать своих нестандартных взглядов, часто выражая, например, восхищение Красной армией и Сталиным[28]. Опять же Зорге искусно использовал честность – или видимость честности – в качестве маскировки. Неужели человек, позволявший себе хвалить большевиков, беседуя с корреспондентом Volkischer Beobachter, способен что-то скрывать?
Зорге и сам понимал, что коллеги считали его “вальяжным кутилой”[29]. Это и вправду отчасти отражало истинную природу Зорге. Но при этом служило и прикрытием. Некоторые постфактум понимали, что за напускной спонтанностью самозабвенных пресловутых попоек что-то кроется. Это был “просчитанный ход в его маскараде”, – писал потом американский журналист Джозеф Ньюман из New York Herald Tribune. “Он создавал образ плейбоя, едва ли не прожигателя жизни, полную противоположность умному и опасному шпиону”[30].