Безвыходное пособие для демиурга
Шрифт:
Нет, ну не могу я выйти отсюда победителем инквизитора, героем, о существовании которого мир никогда не узнает!
Меня зачем сюда втянули?
Мне дали шанс реализовать скрытые способности.
От меня хотели, чтобы я сделал то, что умею. Никто не собирался творить из меня супергероя. Зачем же плыть против течения? Отказавшись единожды, я утрачу право входа сюда навсегда.
Прикоснуться к мечте и отвернуться от нее, потому что она ломает стереотип привычной человеческой жизни: а что потом? Всю жизнь кичиться, что приобщился к Великому, и знать, что за твоей спиной хихикают более успешные авторы?
–
Мне показалось, что пещера издевается надо мной.
«Я здесь, Лера, здесь».
«Я думал над твоими словами. Понимаешь, дело в том, что если я сам не верю в такой поворот событий, то никто не поверит. Возможно, такая концовка позволит мне вернуться, но вот только кем? Трусливым студентом, у которого кишка тонка замахнуться на настоящее художественное произведение, и он запутался в своих же хитросплетениях сюжета до такой степени, что дезертировал и концовкой не просто все опошлил, а высмеял саму идею, поставил себя в положение комедианта?»
«А вот это я и сам хотел бы выяснить! В мире, в котором можно править нашу с тобой реальность. Я верю, что когда допишу роман, меня вернут обратно».
«Нет, конечно, я провалился сюда один. Здесь все очень похоже на наш город. Да мне осталось-то описать, как инквизитор прочитает «Некрономикон», как они найдут художника, и превратятся в Древний щит».
«Ну что ты меня совсем за кретина держишь? Думал, конечно. Но знаешь, как захватывает сама ткань повествования? Лера, все гораздо сложнее. Я просто зависим от этого текста. Пока он льется у меня из головы – я ощущаю себя великим, но как только я пытаюсь подойти к нему осознанно – сразу превращаюсь в жалкого пигмея, укравшего чужую идею, и не знающего, как ей правильно воспользоваться».
«Да в порядке я, не заигрался и не записался. Это мучительно стыдно, но я тебе все сказал. Я не могу изменить текст, потому что меня затем и украли, чтобы я написал уже придуманный кем-то роман. И не говори, что это подло. У романа нет иного автора, кроме меня!»
Вот этого великодушия я и боялся! Как она не понимает, что может все испортить? Ей кажется, что она совершит благодеяние.
«Слушай, Лера, а давай их всех обманем».
«Ты должна сохранять обе версии: с моим и с твоим продолжением на флешку. В случае любого сбоя в сети или атаки вирусов, или еще чего, ты сможешь вытащить меня, и, уже когда все кончится, вернуть мне мой роман. Как бы там ни было, но это моя интеллектуальная собственность. Вот это будет самый геройский поступок. Я не уверен, что все получится, что матрица позволит мне вести эту двойную игру, но попытаться стоит».
В ответ не появилось ни символа.
«Лера, ты где?»
«Ты кто, черт побери?»
«Сволочь! Как ты смеешь?»
«Слушай, да мне плевать, кто ты и что думаешь! Бог ты там или засранец, сидящий в бункере и испытывающий на мне галлюциногенное снадобье, я вот что тебе скажу: не было во вселенной никакого романа о моем инквизиторе! И если он был придуман,
– Ты, ты! Да я тебя… – я даже не заметил, когда, в какой именно момент, я начал кричать на ноутбук, размахивая кулаками.
Я вдруг вынырнул из кошмарного сна и увидел себя со стороны: сходящего с ума, бьющегося с химерами собственного разума, никого по настоящему не любящего.
Спятить на том свете – да, этим может похвастаться далеко не каждый писатель.
Ведь чтобы сойти с ума даже в реальности, нужно сначала на него взойти. А почти все наши деятели культуры – марионетки, обеспечивающие тылы себе и своим семьям – не более того. Они все выполняют разные социальные и политические заказы, и всем им платят вовсе не за какой-то талант, а за то, что они правильно просчитывают, что нужно в данный момент кесарю, и – выдают это за идеологию.
И ведь совсем недавно я глухо завидовал этим бездарям!
Все они пишут не сердцем и не умом, и даже не интуицией. Они просто трафаретчики, такие же, как основная масса педагогов, копирующих какого-нибудь Сухомлинского или ученых, цитирующих в своих работах других ровно столько, что для личного научного тезиса в монографии на двести страниц остается один единственный абзац. И за это они получают свои титулы, прибавку к жалованию, гонорары.
Они становятся почетными членами разных сообществ, но вот смерть уравнивает всех. И что остается на книжной полке обычных людей? Просто старые сказки, которые мать читала в детстве, или художественные книги, заставившие сделать важный жизненный шаг.
Академики и лауреаты так и остаются там, по другую сторону жизни, они варятся в своем котле, и нам, нормальным людям, они абсолютно не интересны. Они карабкаются по служебной лестнице, становятся профессорами – но разве они создают что-то затрагивающее сердце и душу?
Вся научная литература любого деятеля культуры, чем бы он фундаментально не занимался, оказывается на помойке.
А вот стишки школьницы почитывают. И романы тоже. Причем, не потому что это нужно по программе, а по велению сердца. Просто, чтобы отдохнуть.
Но сейчас я, как раз, похож на культурных людей, которые презирают жизнь, считают, что они утонченные, чувствительные и ранимые натуры. Их снобизм, на чем бы он ни основывался, создает из них эту особую когорту. И теперь я становлюсь одним из них?
Дался мне этот роман?
Все писатели за свое бумагомарание получают деньги, причем такие, что можно спокойно жить и нигде не работать.
А что получил я, кроме смутного удовольствия, граничащего со страхом? Где я оказался, ведомый проклятым даром, и что будет со мной потом, когда я вернусь?
А что если я – просто научный эксперимент?
Я пишу, потому что у меня к этому патологическая склонность. Но если мне можно внушать слова и образы, то в реальность вернется не просто великий автор одного романа, но живое оружие, управляемое прямо из этой пещеры.
Моими новыми мыслями потом можно убирать политических конкурентов, особенно, если имя мое станет известным, и оно прикроет меня от следователей прокуратуры.
Обвинение писателя в том, что он описал преступление, совершенное им самим – что может быть круче для пиара?