Безымянные боги

Жеребилов Иван

— Имя у тебя неподходящее, — зевая, сказал он, когда молчать стало совсем невмоготу.

— С чего это? — насторожилась Цветава.

— Ну, что за имя для девицы-поленицы — Цветава? Сразу одни васильки да ромашки на ум приходят. Надо было тебе Арысью назваться или Злобою... Видел я какова ты в бою, очень бы подошло.

— Меня и это устраивает, — буркнула девушка, отвернувшись в другую сторону, чтобы не дай боги, не заметил навернувшихся слёз.

Все только

и твердили, какая она молодица в бою, как ловко головы рубит, да лапы отсекает, а она втайне, молчком завидовала чёрной завистью тем подруженькам, что замуж вышли. Хоть и нравилось ей по горам бегать и нечисть в страхе держать, да больше хотелось бы мужа справного, да детишек столько, сколько боги дадут. Хоть давно всё было, но она ещё помнила, и север снежный и холодный, и родовую избу с горящим жарким огнём очагом, и братьев, да сестрёнок, снующих подле матери. И то помнила, что была обещана уже и как мать, расчёсывая вдали от огня её длинные волосы, рассказывала ей, как должно себя жене вести, чтобы в доме было ладно. А ещё помнила, как они с женихом, таким же сопливым, как и она сама, глядели на обручи медные на своих запястьях, да говорили, дурни, что друг друга всю жизнь любить будут.

Только изменилось всё. Приехал в их село волхв Твёрд, невеликий ростом и статью, но уж больно суровый нравом да хитрый, сговорился он со старостой, чтобы отдали старших детушек ему в обучение, богато платил за каждого, да обещал не неволить, если, когда вырастут, уйти захотят. Много чего говорил, много чего знал, а не ведал, что счастье девичье загубил на корню, будто деревце из землицы вырвал.

Так, они и разлучились. А потом косы длинные обрезать пришлось, чтобы нечисть в бою голову девичью не оторвала, а ещё позже не убереглась Цветава от когтей упырьих, едва не умерла от чёрной лихоманки, но спасли волхвы-лекари, выходили. Лучше бы сразу кол в грудь заколотили. Пусть жизнь спасли, да лица не уберегли — через всю правую щёку пролегли три синюшных следа от когтей. Два года уж прошло, а они не посветлели нисколько. Кому она теперь такая изуродованная нужна?

Оттого и томилось сердце отчаяньем, и рубила она нечисть злее всякого мужа. Только тогда спокойно становилось на душе, когда глядела да гладила старый, вытертый, местами позеленевший обруч и гадала, как там жизнь живёт её наречённый. Позабыл ведь давно обо всём, женился… а может быть, давно уже лежат его кости в земле, как и многих соплеменников.

И имя другое ей не нужно было. Цветавой её матушка нарекла. Говорила, что цветы не только красотой блистать умеют, но и под снегом часа своего ждать терпеливо, и он тяжести холодной пусть к земле пригибаются, да не умирают, не ломают стебельков. Знала бы матушка, что ждёт её чадо вечная зима студёная, может, и выбрала бы имя счастливее.

— Идут, — прервал её мысли Крив. — Слышишь?

В темноте, конечно, ничего не разглядеть, но в долине точно творилось что-то неладное: слышался шум, кто-то рычал, кто-то орал жалобно, кто-то злобно. Наконец, от костра чародеев отделилась искорка и поплыла туда, где днём было видно шатры упырей.

— Это ещё что? — подался вперёд Крив.

— Чародей себе

путь посохом освещает, — пояснила Цветава. — Видно, упыри сами разобраться не додумались.

— Эх, взять бы его за шиворот…

— Размечтался. Скорее всего, в прямом бою чёрный колдун всех нас в узел скрутит, да кровушкой, брызнувшей умоется.

— Скажешь тоже…

— Точно говорю.

— Неужто сталкивалась уже? — придвинулся ближе Крив.

— Приходилось, — нехотя ответила девушка, отметив, что слишком уж близко он оказался.

— А как же ты тогда из узла развязалась?

— Нас всего двое было в дозоре — я, да дядька Лесьяр, который меня следы читать учил. А на колдуна налетели неожиданно, тот и сам растерялся. Поэтому меня дядька успел с обрыва столкнуть, заметил, что там выступ в скале, вот и столкнул. А сам… Только лужа крови от него осталась.

— А чего колдун тебя не добил?

— Наши услышали возню и подбежали, вот он и сбежал.

— Получается, не всех мог бы в узелок завязать?

Цветава не ответила.

К утру шатров в долине стало ещё больше, да ещё непрестанно прибывали всё новые и новые сотни мертвяков и прочей нечисти, которой дневной свет не помеха.

— А это кто? — спросил Войко, — указывая на спускающихся в долину приземистых тварей, сплошь покрытых бурой шерстью и с такими пастями, что любой волкодлак казался перед ними дворнягой.

— Берлаки, — сплюнул десятник. — Что-то вроде тяжёлых латников у оборотней — не такие быстрые как волкодлаки, и нюх слабее, но в бою десятерых стоят. Никогда не видел, чтобы сюда забирались, они всё больше границу Гнилых гор стерегут.

— А что им на этот раз тут понадобилось?

— А я откуда знаю?

— Я знаю, — подал голос Мяун, один из отроков-чудей. — Вон же она, причина, в самой серёдке стаи едет!

Странно, что ведьму они не заметили сразу, хотя, может быть, она специально хоронилась под покровом-невидимкой, чтобы раньше времени никто не распознал, но приблизившись к лагерю союзников, показалась. Разглядеть черты лица с такого расстояния, конечно, не получалось, но даже навскидку видно, что стара, сгорблена будто коряга, но в седле держалась крепко.

— Это что за скакун такой? — удивился Ахмыл, который даже приподнялся, чтобы разглядеть гостей получше, но получил подзатыльник и шлёпнулся обратно.

— Никакой это не скакун, — ответил Радим, — Это она дрекавака оседлала, такой скакун тебя перекусит пополам и не заметит.

Старуха проследовала к белым шатрам чародеев. Из одного шатра вышел человек, поклонился ей и махнул рукой берлакам, указывая, куда идти.

— Важная птица? — снова подал голос Ахмыл.