Безымянные боги

Жеребилов Иван

— А-а-а-а, — протянул Ждан. — Что случилось?

— Ты зачем со мной дружбы искал? — строго спросил домовой.

— Да-а-а-а…, — растерялся десятник. — Мне в одном деле подмога требуется…

— Вот! — воздел палец к потолку домовой. — Тебе подмога требуется, и мне подсобить надо. А коли поможешь, то и дальше говорить будем. Идёт?

— Давай попробуем поговорить. Только…

— Чего ещё? — насторожился домовой.

—

Вот, ты меня зовёшь-величаешь, а как себя звать не сказал.

— Зови Бородыней Твердихлебовичем, — разрешил домовой. — А, коли поможешь, можешь просто Бородыней.

— А ты, что же, хозяин-батюшка, раньше от меня бегал?

— А кто тебя знает? Может, речами сладкими подманишь, а потом кочергой по голове… Я всякого навидался. Не все, кто нашего брата видит, подобру рядом живут. А теперь вижу, что человек ты незлобивый, хоть и неуклюжий.

— И в каком деле тебе подсобить надо? — поинтересовался Ждан.

— А в таком, — ответил Бородыня. — Силу у меня отобрали. Поможешь вернуть, так и я тебе помогу, а то порядка никакого нет в доме — подпол крысы облюбовали, двор травой зарастает, а в бане, стыд-то какой, анчутка [1]поселился… Банника прогнал, пакости строит. Тебя, вон давеча, чуть не обварил, сруб гнилью начал исходить. А ещё душегубство на нём. Извёл хозяйкиного мужа, и от тебя удачу гонит — вон уже два раза едва со смертушкой разминулся.

Домовой даже за голову схватился от избытка чувств.

— Это как же так? — похолодел Ждан.

— А так и есть, — такая у него природа. — В дом ему ходу нет, так он весь двор своей чёрной ворожбой опутал, дворового вместе с баганом[2], в амбар загнал. Тебе не видно, а мне и выйти-то пакостно…Потому, и скотина никакая у нас не живёт.

— А разве можно анчутку прогнать? — почесал затылок Ждан. — Люди говорят, что, раз поселился он, то теперь баню только сжечь.

— Это если тебе самому воевать, — степенно ответил домовой. — А ежели ко мне сила вернётся, так я его, поганого…

— А где-сила-то? Куда она пропала?

— О! Правильно спрашиваешь! Баба проклятая, завистливая наговор навела такой, что никому ни рассказать, ни показать не смогу, пока не спросят.

— А что за баба?

— А того не ведаю. Ещё до того, как хозяин молодую Сияну в дом привёл, она к нему сюда приходила, да лицо скрывала под накидкой. В любви клялась, злато да серебро сулила, лишь бы замуж взял, а он упёрся как бык. «Мне, — говорит — кроме Сиянушки никто не нужен, а коли тронешь её хоть пальцем, я никого не побоюсь, голову твою отсеку, а тело на мелкие кусочки порубаю, ведьма». А она ему: «Её не достану, так тебя изведу! Мне не достанешься, так будешь вечно во Тьме корчиться». Но он не испугался, выгнал её взашей. А она, стервь проклятущая, под порог череп козлиный закопала, тем силы меня и лишила, а после анчутку в баню подослала, да такого сильного, что банник не справился и сбежал в погреб, теперь целыми днями только сидит и рыдает, а он-то у нас злющий был. Хозяйка молодая, как в дом пришла, так понесла сразу, то-то радости

было, да завистница дитя в утробе убила, превратила в игошу[3], да тут ошиблась — стал он за мать горой, не пустил больше тёмной ворожбы к ней. Теперь сидит целыми днями в её светёлке всю тёмную пакость, что ведьма на неё насылает, на себя берёт, я туда ещё и воструху [4]отрядил и всех коргорушей [5]своих. Всем миром стоим против нечисти поганой.

Ждан слушал и не верил своим ушам. Выходит, все беды, что на Сияну свалились, не случайно стряслись. Мало того, и его краем задели и всех жителей дома, которых, судя по рассказу домового, оказалось ой как немало. И ещё ведьма… Выходит, в самой крепости, на светлой земле ходит меченная Тьмой нежить. А может эта нежить и передаёт сведения врагу? Тогда, как она их узнаёт? А может, соблазнила того, кто знает?

Мысли закружились вихрем в голове, но Ждан сделал над собой усилие и решил всё-таки до конца всё выяснить.

— Слушай, — спросил он. — Анчутка это же нечисть, так?

— Ещё какая, — серьёзно кивнул домовой.

— А как же он смог выжить под самосветным камнем?

— Не ошибся я в тебе, — уважительно покивал Бородыня. — Ведьма, из шерсти его нить спряла, да с собой связала, так и уберегает его от света. Тьма к нему прямо по этой нити, бежит, а анчутка ей силу да молодость отдаёт, что у хозяйки отнимает.

— Так ты же сказал, что вы её защитили?

— Мы же не всесильные, —— пригорюнился домовой. — Ведьма сердце хозяйки чёрной тоской скогтила, тянет из неё живу по капле будто паук ненасытный. У Сиянушки нашей теперь ни любви, ни радости сердечной, только горечь да слова злобные остались. Вон как молодцов от себя гонит, а ведьма с каждым днём всё румянее да краше становится от любви украденной.

— Значит, надо просто череп из-под крыльца выкопать?

— Просто да не просто. Мало его выкопать, так надо ещё его ночью на перекрёсток снести да разбить в дребезги. Тогда и волшба тёмная ослабнет, а мы уж не сплохуем, ты мне поверь.

— Прямо сейчас идти?

— Да, какой там… — отмахнулся Бородыня Твердихлебович. — Сейчас уж первые петухи запоют. Ты досыпай, Ждан Мстиславич, а будущей ночью за дело возьмёмся.

Домовой ловко спрыгнул с лавки и затопал сапогами по полу.

— Погоди-ка, — остановил его Ждан, подошёл к печи, отломил краюху от вчерашнего каравая и, густо посолив, протянул Бородыне. — Прими, батюшка, в благодарность за защиту, не откажи.

— Спасибо на добром слове, — степенно поклонился домовик, сграбастал краюху и удалился, не оглядываясь под печку.

А Ждан всё-таки поплёлся досыпать, хотя спать после таких новостей не хотелось совершенно.

Утром он кое-как отговорился от Сияны по поводу отломленной от каравая краюхи, сжевал положенную миску каши и, тайком прихватив ещё две краюхи с солью, двинулся в сторону амбара.

Внутри оказалось пыльно и пусто, свет едва пробивался сквозь щели в стенах.