Благородство поражения. Трагический герой в японской истории
Шрифт:
Сайго часто выражает презрение «здравому смыслу» (нингэнтэки-но тиэ), озабоченному лишь практическими обретениями; хотя истинная мудрость и может иногда привести к несчастью, она обеспечивает успех в другом, более важном смысле: [638]
Поистине, искренний человек может служить примером всему миру даже после смерти… Когда о неискреннем человеке говорят хорошо, к нему, так сказать, приходит неожиданное счастье; однако, глубоко искренний человек, пусть он и остался неизвестен при жизни, получает большую награду: почитание потомков. [639]
638
Утимура, Дайхётэки Нихондзин, с. 43.
639
Сакамото, Нансю-О, с. 31.
Совершенно очевидно, что именно эта форма успеха — обретенного при неудачах в социальной сфере — манила Сайго на протяжении всей его жизни; именно ее он и обрел в избытке после своей смерти.
Величайшая из опасностей, угрожающих искренности — себялюбие, и главным правилом в личной жизни, семейных отношениях и официальных делах было — отрясти с себя природный эгоизм. [640] В одном из самых известных пассажей Сайго дает наставления спасителям нации:
С тем, кто не заботится ни о собственной жизни,
640
Утимура, Дайхётэки Нихондзин, с. 44, и Мусякодзи, «Великий Сайго», с. 123. «Любовь к себе ведет к поражению» (мидзукара айсуру-о моттэ ябуруру дзо). (Утимура, там же.) Это относится, разумеется, к моральному (а не практическому) поражению.
641
Цит. у Утимура, Дайхётэки Нихондзин, с. 44.
А в одном из поздних стихотворений, написанных, «чтобы показать моим ученикам», он возвращается к теме самопожертвования:
То, чего остерегаются все простые смертные,Не устрашит героя, но только лишь дороже ему (эйтю каэттэ косин су).Встретившись с трудностями, не избегай их;Столкнувшись с обретением, не преследуй его… [642]Желающий превозмочь себя и обрести искренность должен практиковать жесточайший самоконтроль. Первое, что, по Сайго, необходимо, это «наблюдение за собой»: «Для обретения священного состояния искренности, вы должны начинать с синдоку, что значит следить за своими поступками и поведением в одиночестве, когда вас никто не видит и не слышит». [643] Здесь он пользуется конфуцианским предписанием, [644] однако, в стремлении владеть собой и в частности обуздать свою «излишнюю сострадательность», Сайго прибегает также и к буддизму; пользуясь случаем, во время своих периодических удалений от практической жизни, он изучал и практиковал Дзэн.
642
Первые четыре строки Ситэй-ни симэсу цит. у Сакамото, Нансю-О, с. 20.
643
Сакамото, Нансю-О, с. 33.
644
Из «Великого Учения»: «То, что действительно пребывает внутри, будет выражено извне. Посему высший человек должен быть внимателен к себе, когда остается один.» Перевод James Legge, The Four Classics (Hongkong, 1957), p. 9.
Основной философский девиз Сайго — девиз, которой он вновь и вновь воспроизводил в своих каллиграфических надписях, даря копии разным частным школам, основанным под его покровительством, был совершенно и полностью конфуцианским. Четыре иероглифа, его составлявшие: Почитать Небеса, Любить Людей (кэйтэй айдзин) занимали в его кампании за справедливость такое же место, как Спасти Народ (кюмин) у Осио Хэйхатиро. [645] Здесь ход мышления Сайго может показаться некоторым читателям излишне витиеватым. Путь, пишет он, есть путь Неба и Земли, и наш долг — следовать ему, прилагая все к тому усилия. В этом нам следует искать помощи Небес, но не людей; почитание же Небес должно стать целью нашей жизни. В то же время, поскольку Небеса любят всех в этом мире, то и мы должны любить других так же, как любим себя. Это, без сомнения, прекрасные и неоспоримые слова, однако они настолько неопределенны, что такие писатели, как Утимура и Нитобэ смогли ассоциировать их с «законом и пророками», а также с христианской заповедью возлюбить ближнего, как самого себя. [646]
645
Хито-о айтэ-ни сэдзу, тэн-о айтэ-ни сэё. Цит. у Кавабара, Сайго Дэнсэцу, с. 175–176.
646
Утимура, Дайхётэки Нихондзин, с. 43, упоминает закон и пророков.
Как идеалы Сайго относительно «любви к людям» (хито-о айсуру) претворялись в жизнь? На протяжении большей части своей жизни он постоянно и в значительной степени проявлял «сострадание воина» (буси-но насакэ) — искреннюю симпатию к слабым и несчастным людям этого мира; в этом одна из причин его долгой популярности в качестве национального героя, поскольку он ясно показал, что обладает человеческим талантом, почитаемым в Японии с древних времен, — сочувствием. [647] Служа в качестве ассистента в городском управлении, Сайго видел собственными глазами всю глубину нищеты трудящихся масс в Сацума, зачастую живших чуть лучше животных; он видел, как алчные чиновники только усугубляли ситуацию [648] и пытался ее облегчить. [649] Во время своей ссылки он проявил неподдельное внимание к рабочим на сахарных плантациях, и отдавал большую часть своего рисового пайка беднейшим обитателям острова. Позже, в качестве военачальника, Сайго делал все, что в его силах, дабы свести к минимуму страдания простых людей, попавших под перекрестный огонь войны.
647
«Буси-но насакэ — жалость воина — звучит так, что немедленно аппелирует в нас (японцах) ко всему благородному; дело не в том, что сострадание самурая в принципе отличалось от сострадания других людей, но подразумевалось сострадание там, где оно не являлось слепым импульсом, но отправлялось в должном соответствии со справедливостью, и где сострадание не оставалось просто состоянием сознания, но основывалось на возможность убить или спасти… Снисхождение к слабым, угнетенным или побежденным всегда превозносилось в качестве черты, приличествующей самураю». (Nitobe, Bushido, p. 42–43.)
648
Описание того времени говорит об их лачугах, что они были менее 20 квадратных футов и выглядели скорее стойлами, чем человеческим жилищем. Сацума кэйики, цит. у Кавабара, Сайго Дэнсэцу, с. 123.
649
В одном из отчетов (необыкновенно искренний документ для чиновника-самурая) Сайго критикует жестокость властей и отмечает, что многие из притесняемого населения пытались бежать из провинции, оставляя весь свой скот и сельскохозяйственные орудия, но сотни таких беглецов силой возвращали обратно. Кавабара, Сайго Дэнсэцу, с. 123.
В то же время, человеческие чувства у Сайго были ограничены его социальным мировоззрением.
650
См. для сравнения Akamatsu, Meiji 1868 (London, 1972), pp. 304–305, Танака, Сайго Такамори, с. 136–37; Кавабара, Сайго Дэнсэцу, с. 126; Иноуэ, Мэйдзи Исин (Токио, 1966), с. 4–6, 146–147. По мнению профессора Иноуэ и некоторых других ученых нашего времени, Сайго превратился в «контрреволюционера» после Реставрации. В данном историческом контексте этот термин совершенно неправомочен, однако, действительно, Сайго противился всему, что походило на социальную революцию, и его отношение позже к сацумскому крестьянству напоминает неприятие Лютером крестьянского восстания 1524–1525 годов.
В своих постоянных заявлениях о важности крестьянства, Сайго в целом представлял традиционный хозяйственный этнос Японии. Он любил землю, деревенскую жизнь, людей, живущих близко к природе; соответственно, он не доверял городам, презирал их и все, что они собой представляли. В одной из своих типичных поэм он жаловался на жизнь в столице, где шум уличного движения смущает дух (мукон одороку), где одежду покрывает пыль и уличная грязь, и превозносил деревенское существование, которое позволяет сохранить чистоту и невинность. [651]
651
Цит. у Кавабара, Сайго Дэнсэцу, с. 133.
Главным в жизни самурайского этноса деревни было сохранение умеренности и неприязни к роскоши и тщеславию. Традиционный самурай почитал бережливость, и не в качестве экономии, но как упражнение в воздержании и знак того, что его жизнь посвящена ценностям более важным, чем приобретение и наслаждение материальными благами. Отсутствие у Сайго алчности и желания приобретений вошло в поговорку; а контраст между его спартанским образом жизни и богатством многих лидеров режима Мэйдзи, использовавших свои связи с торговыми воротилами ради удовлетворения своих потребностей в вошедших в моду западных предметах роскоши, явился еще одной причиной его популярности. [652] Родившись в строгой самурайской семье, Сайго был воспитан в духе барского невнимания к деньгам, [653] и на протяжении всей своей жизни, в период, когда финансы становились все более и более важными для страны, этот аспект существования его не коснулся. Его материальные потребности были минимальны, и даже когда он стал функционером высокого ранга в Токио, ему удавалось жить на 15 иен в месяц — скромная сумма по любым стандартам. [654] На протяжении месяцев он не задавал себе труда получить жалование, полагавшееся ему, как государственному канцлеру, а когда озабоченный чиновник напомнил ему об этом упущении, он ответил, что у него еще остались деньги от прошлых выплат, и пока ему больше не нужно. Он испытывал отвращение к идее накопления для себя и своей семьи и, когда у него случался избыток средств, отдавал их друзьям или своей частной Академии в Кагосима. [655]
652
Символом роскоши в западном стиле стал Рокумэйкан («Зал Загнанного Оленя») — токийский клуб, устроенный в стиле германского дворца XVIII века. Это было довольно несуразное место, где руководители режима Мэйдзи проводили вечеринки, приемы и балы для своих зарубежных гостей. Для националистически настроенных преемников Сайго Рокумейкан стал объектом особой ненависти, Содомом и Гоморрой, где именно те люди, которым предназначено сохранять японский дух, предавали его, копируя иноземные замашки. Фукудзава Юкити в 1891 году писал, что «цена пребывания одного гостя на вечеринке в Рокумэйкан, или одного блюда, подаваемого в Императорском отеле, составляет больше, чем прожиточный минимум господина Сайго за месяц». Цит. в «Рэкиси Кэнкю», июнь 1972 (пер. проф. Сакамото Мориаки).
653
«…дети воспитывались в полном неведении относительного экономических наук. Считалось дурным вкусом говорить о них, а незнание достоинства различных монет являлось признаком хорошего воспитания.» Nitobe, Bushido, р. 98. Ср. с отношением к деньгам Осио.
654
Утимура, Дайхётэки Нихондзин, с. 39. После принятия золотого стандарта, иена оценивалась в половину американского доллара.
655
Там же. В соответствии со своими принципами, Сайго ничего не давал своей жене и детям, и ничего им не оставил после своей смерти
В то время, как его коллеги в правительстве Мэйдзи купались в роскоши, сопровождающей политический успех, Сайго жил в скромной квартире, за которую платил три иены ежемесячной ренты. Однажды, когда он узнал, что его бывший однокласник Окубо, служивший к тому времени министром финансов, заказал себе прекрасную саблю, отделанную драгоценными камнями, ему удалось первому достать это ценное оружие, и он подарил его молодому студенту; [656] целью Сайго, разумеется, было упрекнуть коллегу в неподходящей экстравагантности, однако сомнительно, чтобы Окубо правильно воспринял преподанный урок.
656
Кавабара, Сайго Дэнсэцу, с. 132–133.
Его особо беспокоили те слишком тесные отношения, которые лидеры правительства установили с Мицуи и другими быстро растущими дзайбацу. Когда он был приглашен на вечер, дававшийся в честь принца Ивакура знаменитым роялистом из Тёсю, Иноуэ Каору, служившим в правительстве Мэйдзи заместителем министра финансов, он выразил свои опасения с обычной прямотой: «Налив в чашку сакэ, он предложил ее хозяину, громко при этом сказав: 'Это вам, Иноуэ — банто (чиновнику) Мицуи. С виду Иноуэ не был оскорблен, но это замечание насторожило остальных…» [657]
657
Roberts, Mitsui: Three Centuries of Japanese Business (New York, 1973), p. 96.