Бонбоньерка
Шрифт:
– В нем весь аромат моей молодости, моя золотая! Пока он не уйдет совсем, бабушка будет моложавой и бодрой и будет всегда с тобой.
Я порадовалась, что никогда не открывала флакон без спросу, а то такое непоправимое могла бы натворить.
И все же, спустя немного дней, это произошло. Мы играли в спальне с маленькой внучкой бабушкиной гостьи. Ее кукла закружилась в стремительном вальсе и смахнула казавшуюся такой тугой пробку. Толстое стекло упало на ковер и не пострадало, но сосуд был открыт, и это означало для меня больше, чем видели глаза окружающих. Едва сдерживая слезы, я выбежала из комнаты, под удивленными взглядами бабушки и ее знакомой пересекла гостиную и спряталась в темном закутке коридора, где разразилась бурными, беззвучными
С тех пор прошло больше лет, чем было мне с моей подружкой и нашими куклами вместе взятыми, и пройдет и еще столько же, но в моей душе все будет трепетать огонек сомнения и печали и радости, когда я буду вспоминать склоненное ко мне морщинистое лицо. И пока оно будет ко мне склоняться, улыбаться и утешать, пока оно будет в моей памяти, я всегда буду маленькой и смешной и безоглядно счастливой.
Высший замысел
Длинными летними днями мы много гуляли по густо заросшим акациями склонам, тянувшимся вдоль моря и спускавшимся к нему изгибами террас. Я шла по неширокой, еще не разбитой в пыль дорожке впереди, а мой спутник ковылял сзади, опираясь на импровизированную трость и поминутно останавливаясь, чтобы произнести латинское название той или иной букашки или птицы. Меня смешило и приводило в восторг, как такие крошечные, невзрачные создания, копошащиеся в траве и не ведающие о большем, могут носить столь сложные и звучные имена, и получала в ответ длинную, пылкую тираду в защиту и хвалу этих творений божьих, неизменно оканчивавшуюся словами Кобаяси Исса:
...И самый мелкий кустик
на праздник приглашен.
То лето выдалось замечательно урожайным на шелковицу и улиток, которые белыми гроздьями висели на травинках, напоминая издали цветущие поля, и мы до одури наедались белых и вишнево-черных ягод и приносили домой полные карманы остроконечных улиточных домиков. Но, к моему большому раздражению, в таком же огромном количестве все ветки и низкая поросль были усеяны мелкими, ворсистыми гусеничками, равнодушно-деловито наполнявшими свой желудок.
Мой приятель водил меня по своим заповедным местам все лето и добился значительных результатов в моем энтомологическом образовании. Я узнала, в котором часу просыпаются муравьи, какие цветы любит златоглазка, и один раз даже удостоилась чести присутствовать на поединке пауков. Я же в свою очередь скрашивала его досуг, разнообразя крылатое и членистоногое общество человеческим и, надеюсь, не самым скучным.
Однажды в конце сезона он прибежал ко мне рано утром, запыхавшийся и возбужденный, с пылающими щеками и пляшущим в руке платком, и потребовал, чтоб я немедля собиралась и шла с ним. Насколько быстро позволяла мне аккуратность, я облачилась в свой белый чесучовый костюм и последовала за ним по знакомому маршруту. Теперь уже он несся впереди, а я еле поспевала сзади, не имея никакого представления, к чему нужна была такая поспешность. На повороте дорожки к нашему излюбленному месту, возле группки уксусных деревьев, напустив на себя таинственность, он велел мне закрыть глаза и повел за руку, все тише замедляя шаги. Наконец мы остановились, и мне было разрешено взглянуть на причину столь большого волнения.
Я знала, что увижу голубой искрящийся залив в окружении акаций и софор, но между мной и ими висела белая пелена, и эта пелена трепетала и жила, потому что это были бабочки. Сотни, тысячи белых крыльев, кружащих над цветами, в воздухе, пересекающих дорожку. У меня перехватило дыхание, как перед зрелищем величавой фрески, хоть это были обычные капустницы. Мы стояли посреди их безумного танца и молча любовались.
– Ненавистные гусеницы...
– наконец произнес мой проводник, но я была далеко от того мира, в котором существуют ненависть и ирония, чтобы ему ответить.
Последняя "Тоска"
Она
Ах, господа, не будьте так опрометчивы, не будьте!..
Глаза Ф емины
У его жены была довольно сильная близорукость, но, как истинная леди, очков на носу она не признавала и никогда не носила.
– Как-то вы изменились, подурнели, что ли, милочка, - говорила она окликавшей ее на улице знакомой, - вот и не узнала.
Чтоб не спутать маршрут, она вызывала такси, а гуляла всегда по одним и тем же привычным местам, красота и покой которых не требовали перемен. Пару раз она путала время на башенных часах и приходила встречать поезд друзей с опозданием на час, но велика ли беда?
Раз, после посещения выставки в картинной галерее, они с мужем решили пройтись до своего дома пешком: уж очень погожий день выдался, несмотря на середину ноября. Туман отступил, а солнце грело спину так, что воротники опускались сами собою, а некоторые прохожие и вовсе шли в пальто нараспашку. Вдруг на повороте улицы она остановилась и замерла на несколько секунд, в восхищении глядя далеко вперед. Там, за полквартала от них, выходила из дорогого обувного магазина элегантная блондинка в красной лаковой обновке на невероятном каблуке.
– Что случилось?
– спросил озадаченный муж.
– Мы не идем дальше?
– Туфли!
– только и смогла она ответить.
– Где? Я ничего не вижу. Ты что-то перепутала, дорогая.
– Ничего я не перепутала, а вот ты просто слепец!
– был ответ, и она повела его вперед, к сияющему витринами источнику прозрения, на ходу отмечая, что у него очень вредная бумажная работа и ему давно уже пора купить себе очки.
Коллекционер
Он был коллекционером фарфора и картин, вышитых бисером, одним из тех эксцентричных чудаков, которые мчатся за тридевять земель за призрачной тенью предмета их обожания и одним горящим взглядом обращают всех встречных в свою веру. Он засыпал под ласкающими взглядами бисерных мадонн над своей кроватью и пробуждался утром от солнечных бликов, посылаемых ему пастушками и балеринами нежнейших фарфоровых кровей. Он смахивал с них былинки и знал их имена и родословные, он возвращал им красоту и свежесть в терпко пахнущих реставрационных мастерских и горевал над их неисправимыми увечьями больше, чем над уродством уличных калек.
В его пухлой записной книжке хранились имена всех известных коллекционеров и знатоков фарфора и бисерных миниатюр. Во всех крупных городах Европы на него работали агенты по закупке антиквариата, а обширная, неустанная переписка с друзьями и поклонниками нередко доставляла приятные сюрпризы то в виде старинной чашки с гербом, то табакерки времен Екатерины. Тогда, исполненный живой благодарности к дарителю, он удваивал усердие своего пера и искренне, как обиженный ребенок, возмущался, если обнаруживали истинную причину его дружбы. Как славный, добрый Стива Облонский, он был виновен и не виноват! То был его грех, его слабость и смысл его жизни, в которой группка фламандских вышитых пейзажей уже давно заменила ему и родных и семью.