Бонбоньерка
Шрифт:
Однажды весной случай свел его со старой церемонной княгиней, владевшей чудесными статуэтками мейсенского фарфора, изображавшими шесть персонажей итальянской комедии. Особенно был хорош Арлекин со своей шаловливой подругой в блестящем пестром наряде, подведенном золотыми кантами. Княгиня согласилась за большую сумму их продать, и нельзя было упускать такой удачи.
Он встретил ее в отеле, в котором она обычно останавливалась, сразу по приезде. Его беспокойный собирательский дух держал его в живом нетерпении поскорее взглянуть на драгоценный груз. Чемоданы отправили наверх, но оба лифта заняло семейство итальянцев с крохотной вздорной собачонкой
Причиной смерти записали несчастный случай, а так как ближайших родственников у покойной не оказалось, то невостребованные статуэтки остались у него.
Время от времени его мучили ночные кошмары: бледное, искаженное ужасом лицо и крупные ступни с выступающими костями. Но каждый раз его дрожащая рука с фатальной неизбежностью тянулась к хрупкому, гибнущему фарфору и спасала его прежде, чем коснуться себе подобной руки.
Он расставлял безвинные задорные фигурки, ища в них утешения, и отчасти находил. Потом были новые саквояжи и новые лица. Потом все смешалось, как в причудливом узоре итальянской буффонады, и остался только один черно-белый Пьеро с безадресной, грустной улыбкой...
По завещанию часть его коллекции была передана в музей и опустилась в гулкие подвалы хранилищ, а другая отошла созданному им дому-музею и, к несчастью, сильно пострадала во время землетрясения. На его могиле установили памятник в виде каменной урны, сооруженный на средства почитателей. Через год он порос травой и покрылся ссохшимся слоем опавшей листвы и хвои с высоких сосен - фарфоровые пастушки могильных плит не посещают.
Две Анны
Был конец июня. День стоял солнечный, тихий. Из окна было видно, как на соседнем холме окутанный сеткой пасечник возится с первым медом. На кружевных занавесках раскачивались лиственные тени, и в столпах солнца беспорядочно кружились белые пылинки. Анна стояла в горячем косом луче, глядя в сияющую даль, и задумчиво постукивала пальцами по стеклу.
– Как же я несчастна, - тихо думала она вслух.
– Как все разумно и хорошо в природе и как нехорошо у людей.
Она плохо спала и рано встала, и это абрикосовое платье в деревенской обстановке ей не очень шло.
– Кто это мне выстукивает посланья?
– послышался сочный, веселый баритон, и с террасы в комнату, широко улыбаясь, шагнул ее брат, сразу заполнив собой все пространство.
– Дай я тебя поцелую. Какая ты у меня красивая! Опять будешь летом вся искусана комарами и Федориными шуточками.
И, сложив большой и указательный палец, он смешно изобразил вьющихся комаров.
– А тебе бы все смеяться и бездельничать, - ответила она и шутливо разогнала "мошкару".
– А почему бы мне и не смеяться? Лето, солнце, каникулы! Ты
– Теперь убила!
Он смущенно потер ушибленное место.
– Ну что ты, что ты! Я ведь всегда на твоей стороне.
Они постояли молча, слушая, как где-то вдалеке щелкают садовые ножницы.
– Ты никогда не замечал, как становится спокойно на земле, когда в небе пролетит самолет?
– спросила она.
– Да я все больше сам в самолетах. О-о-о! Посмотри-ка на меня.
Но она наоборот отвернулась. Он зашел с другого боку.
– Что это за меланхолия? Что это за чеховские мотивы? Разве так встречают горячо любимого и давно не виденного брата?
– Давно, аж с утра!
– Да, но до этого, до этого я не был... Два, четыре...
– И он принялся высчитывать, сколько месяцев он отсутствовал.
– Пять месяцев! А знаешь, кого дядя Андрон пригласил на обед?
– Кого?
– постаралась она сделать заинтересованный вид.
– Какого-то итальянца. Он музыкант и выдувает такие длинные, гнусавые звуки из этой трубки... Как ее?
– Гобой?
– Да, кажется, гобой... А может, и не гобой, а гу-бой!..
Славный он был, этот Николя с живым умным взглядом и беспечно заложенными в карманы брюк руками. Когда-то в детстве мама их ему зашивала, чтоб не держал руки все время засунутыми и не клал всякую всячину от жуков до остатков омлета для низенькой таксы Батончик. Теперь попробуй, зашей! Вон какой
вымахал, наверно, и еще растет, а вот она, Анна, выше уже не станет.
После второго завтрака все разбрелись кто куда. Анна поднялась в свою комнату и прилегла на кровать. Последнее время она стала такой раздражительной, невыносимой. Из каждого разговора с ним выходил скандал, каждое замечание проливалось новым потоком застарелых обид, и не было ни единого признака, что этот замкнутый круг когда-нибудь разомкнется. Ей нестерпимо захотелось плакать.
– И как верно, как верно характеризуют это имя. Все время чем-то жертвующая и скандальная. А как я могу быть спокойной, если чувствую, что меня используют? И не отпускают, и не дают ни шагу пройти вперед...
Солнце заглянуло в комнату уже с другой стороны, и из угла навстречу ему выглянули блестящие безделушки из слоновой кости.
– Ничего нет. Всё иллюзии...
Она долго лежала, бесцельно глядя в одну точку, пока не стала засыпать, и, все еще наполовину ощущая бодрствование, видела возникающие перед нею живые, объемные картины. Ей казалось, что она держит в руках красные нитки и они все время рвутся. То она куда-то шла и в темноте падала в грязную лужу и на ходу снимала платье. Проснулась она за полчаса до обеда и ничего не могла вспомнить из того, что, ей утром казалось, было так важно сделать.
На террасе уже накрывали на стол, и дядя Андрон ходил около, ища, во что бы запустить пальцы. Он сам привез итальянца, и тот был еще под впечатлением от лихой дядиной езды.
– А-а! Вот, знакомься. Это Ольга, а эта ершистая, черненькая - Анна. Остальных ты знаешь, и не делай, пожалуйста, звериной морды. Все и так видят, что ты рад, - представил он гостя.
– Анна Каренина?
– улыбнулся тот, несмотря на предупреждение, и действительно стал похож на какую-то многозубую зверюшку.