Бородинское поле
Шрифт:
оставляли в покое колючие думы. Он всматривался в линию
фронта, обозначенную флажками. Флажки подходили уже
почти вплотную к Москве. Он знал, что силы немцев иссякают,
армии Бока выдыхаются, но Гитлер еще может пойти на риск и
создать резерв за счет других участков, от него можно ожидать
любой авантюры. А мысль снова возвращается к старому
вопросу, на который он вот уже четыре месяца не может дать
твердого ответа: как могло случиться,
Москвы?
У него есть длинный перечень причин, но до главной
причины он так и не добрался. А может, ее вовсе нет, этой
главной причины, может, она сумма всех самых разных причин
и обстоятельств. Себя он не склонен ни в чем винить. Разве
лишь в том, что недооценил силы танковых клиньев, не думал,
не предполагал, что немцы нанесут такие мощные удары
танками. Но это должны были предусмотреть его полководцы,
военные спецы, маршалы.
– Маршалы, - сорвалось у него вслух сердито, и он
отвернулся от карты и сутуло побрел в спальню.
Он думал о первых советских маршалах. Троих из них
уже не было в живых: Тухачевского, Егорова и Блюхера. Он не
хотел вспоминать о них, об их трагической судьбе, но волей-
неволей приходилось вспоминать, когда он в суровое военное
время в бессонные ночные часы оставался один на один со
своими мыслями, пробовал разобраться в причинах неудач и
поражений на фронте. Думы о погибших маршалах всегда
приходили внезапно, и он, застигнутый врасплох, пытался
оправдаться перед своей совестью. Он им не доверял. И дело
вовсе не в том, что двое первых были в прошлом офицерами
царской армии. Доверяет же он Шапошникову и тому же
Говорову. Ленин доверил пост Главкома Республики Советов
Сергею Сергеевичу Каменеву - бывшему полковнику генштаба
царской армии. Имя командарма Каменева заставило Сталина
тихо улыбнуться. Он вспомнил, как однажды спросил его:
"Сергей Сергеевич, а вы, случайно, не родственник тому
Каменеву, Льву Борисовичу?" Командарм первого ранга
щелкнул каблуками, выпрямился и ответил четко, по-военному:
"Никак нет, товарищ Сталин, даже не однофамилец!" Имя же
того Каменева, всегда стоящее рядом с именем Зиновьева,
вызывало в памяти ненавистное имя Троцкого, которого
Сталин считал своим личным врагом номер один. А всех своих
врагов он считал врагами народа. Что касается Троцкого,
Каменева и Зиновьева, тут он не ошибался. Троцкого Сталин
ненавидел лютой ненавистью. Он знал, что этот политический
авантюрист, презирающий русский народ, метил
комимператоры России. Из всех врагов молодой советской
власти и коммунизма он был самым опасным и самым
коварным. Он умел расставлять свои кадры везде, но главное -
на ключевых позициях: в партийном и государственном
аппарате, в армии. Их было немало, таких же, как и их главарь,
авантюристов, циников и демагогов. При имени Троцкого
Сталин внутренне вздрагивал...
В спальне было тепло, он снял с себя китель, небрежно
бросил на стул и снова втиснулся в кресло. Часы показывали
без десяти минут пять.
Лежащий на столике томик Льва Толстого действовал
магически - он манил к себе интригующе, точно в нем таились
какие-то очень важные тайны, ответы на мучившие его
вопросы. Он протянул руку, взял книгу, и она как бы открылась
сама."Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой
русский патриотизм (которого не мог, не морщась,
выслушивать Кутузов), настаивал на защите Москвы. Кутузов
ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи защиты
– свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до
Воробьевых гор, а в случае успеха - себе приписать его; в
случае же отказа - очистить себя в преступлении оставления
Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь старого
человека. Одни страшный вопрос занимал его. И на вопрос
этот он ни. от кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него
теперь только в том: "Неужели это я допустил до Москвы
Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это решилось?
Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или
третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену
распорядиться? Или еще прежде?.. но когда, когда же
решилось это страшное дело? Москва должна быть оставлена.
Войска должны отступить, и надо отдать это приказание".
Отдать это страшное приказание казалось ему одно и то же,
что отказаться от командования армией. А мало того, что он
любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю
Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его),
он был убежден, что ему было предназначено спасение
России, и потому только, против воли государя и по воле
народа, он был избран главнокомандующим ".
Сталин захлопнул книгу и отложил ее в сторону. Ему
вдруг показалось, что прочитанные сейчас им строки,
написанные гением, потому бессмертны, что они касаются и