Братья Булгаковы. Том 1. Письма 1802–1820 гг.

Булгаков Константин

Я все стоял у окошка, ждавши батюшку. Тетушка первая, увидев его, закричала: «Вот и братец!» Ну, брат, как увидел я его, идущего большими скорыми шагами, утирающего пот, с него лившийся от усталости, как увидел я его, ищущего меня у всякого окна глазами, тут не могу тебе пересказать, что со мною произошло в душе: я завыл во весь голос, побежал вон из комнаты. Фавст меня, спасибо, удержал, а то бы дал себя в позорище всем прохожим на улице; в передней кинулся я на шею нашему земному богу-отцу и благодетелю.

Нет, брат, я кинул теперь перо, – нет сил, духу досказывать; это слишком терзает мое сердце, да и твоего растрогивать не хочу: оно у тебя нежно. Ты себе вообразить можешь блаженство мое, состояние мое, слыша сии батюшкины слова: «Вы, – сказал он, перебив мою речь, – вы благодетели

мои, вы старость мою утешаете, вы продлите жизнь мою». Тут он так сильно заплакал, что не мог продолжать. Какая картина! Все люди, вокруг стоявшие, все плакали с нами. Вдруг батюшка возмужался, хлопнул в ладони. «Ну, кзендз, – сказал он, – сыграй нам на цимбалках!» И пошла радость. Подъехали потом князь с княгинею, сошли вниз Павлик, Александра Петровна. Батюшка велел ужин приготовить; ели и пили, покуда силы были. После ужина сам меня проводил в мою квартиру и положил спать. Живу я (покуда не окончится покрытие железом библиотеки) в покоях Анны Петровны.

Давай входить теперь в подробности. Батюшка истинно мало переменился, мало очень состарился; а так как он обрил пукли свои, отрезал косу и ходит а-ля Титус, то это его делает моложе и отнимает от него нажитые лета после нашего отъезда из России; он все весел, не проходит пяти минут, чтоб не смеялся, дурачит Фавста, говорит тетушке небылицы, дразнит собак, подшучивает над князем Сергеем Ивановичем; ну, одним словом, он все тот же, только что со мною уж не как отец говорит и поступает, но как брат и друг. Вчера все утро пробыл я с ним в кабинете; он мне свои шашни рассказывал. «Дай Бог тебе, – прибавил он, – не только дожить до моих лет, но пережить оные; а пуще всего желаю тебе в 64 года приволачиваться, как я; а это оттого, что я себя в молодости не изнурял», – и проч.

Твой экранчик делает батюшке благополучие; он именно сии вымолвил слова: «Ведь у меня бог знает чего не перебывало из таких безделиц; но я ничего не видал подобного; эта вещь такая, что не стыдно императрице подарить: красиво, щеголевато, хорошо сделано; ай да Кастентин!» Не мог налюбоваться; да и скажу, брат, что подлинно прекрасно. Батюшка беспрестанно говорит о безделушках, тобою присылаемых; между прочими есть одна девчонка, очень мило приседающая и нагибающая голову, как подернешь внизу за кусочек бумажки; эту штучку так он любит, что носит ее всегда с собою в записной книжке, и часто ее вынимает и ею забавляется; но экран особенно его утешает: кто ни придет, всем показывает, посмотрит, похвалит, щелкнет одним пальцем по двум другим, вместе сжатым (ты помнишь это), и скажет: «Ай да Кастентин!»

Сад наш прелесть, ездят в нем гулять, как в дворцовый: как разросся, это непонятно! Дом – игрушка, все, все на своем месте, как было в старину. Я, говоря с батюшкой о безделках, зазывал его в Вену. Вот там уж найдете, что покупать. «И, да на что мне ехать? – отвечал он. – У меня там Кастентин караулит все эти милые безделушки, уж не прозевает ничего; вот ты не видал ничего: у меня бездна всякой всячины, им присланной».

Александр. Москва, 31 мая 1808 года

Сегодня воскресенье; у батюшки по-старому обед. Нас было человек тридцать: все на свете Хованские, все на свете итальянцы, всякие музыканты, etc. Меня призывает батюшка, заговорил со мною, да вдруг: «Это что такое лежит там на полу?» – и подлинно, какой-то пакет. Я побежал поднимать. Что ж вышло? Пакет от тебя. Ах, брат, сегодняшний день радостный для меня: ты пишешь мне, мой дорогой Татищев и кто еще? Моя возлюбленная испанка. Ну, право, я вне себя от радости. Ай да сюрприз сделал мне батюшка! Он разложил сегодня перед глазами любопытных гостей все наши подарки: чашки наши, твой экранчик и карикатуры. С чашками славно все обошлось: я поставил их на стол, стоящий в большой гостиной против турецкого канапе; особенного стола не сделал, ибо негде поставить, так покои батюшкины завалены всякими мебелями. Как вошел батюшка, да увидел: «Ба-ба-ба! Да это что такое?» – и ну меня целовать; потом пошел пить в кабинет и нашел мои граненые венские карафины и кружку; там положил я записочку с сими словами: «Последняя, более сюрпризов не

будет». Гляжу – батюшка идет ко мне, целует, говоря: «Ах ты, мой Алексаша!» Вчера подарил он мне 1000 рублей. «Ежели выйдут, скажи, я дам тебе еще», – прибавил он.

Александр Валуево, 1 июня 1808 года

Третьего дня отправились Сердобины в путь [в Вену, где послом был отец их, князь А.Б.Куракин]; они будут к вам дней в 40; у князя есть в доме здесь некто комиссионер его Петр Александрович, малый очень услужливый; батюшка его зовет к себе часто обедать; он всегда предупреждает его, когда бывают случаи в Вену, берет письма и даже посылки очень охотно. Я вручил ему для пересылки к тебе с Сердобиными две посылки: в одной две шали, одна темная с мушками, другая желтая, также с мушками; обе, кажется, хороши, моего выбора, по всем дамам были испробованы, одну чуть было не отняли, теперь уверились, что я даме, именуемой Константин, даю надо всеми преимущество. Пожалуй, напиши правду: будут ли по вкусу; буде есть какие-либо цвета предпочитаемые, скажи, я пришлю того цвета. Я взял одну скромного цвета и одну яркого, чтобы всем вкусам угодить. В другом свертке пара сапожков красных сафьянных, золотом шитых, для ношения вместо туфель: это купил я в Торжке, где работа в роде сем доведена до большого совершенства. Отдай их от меня Дмитрию Павловичу, ибо его красные сапожки утренние давно просятся в отставку. Ежели он уже уехал из Вены (что очень невероятно), то возьми их себе, ибо пересылать такую безделицу в Рим не стоит труда: они папских туфель не затмят.

Третьего дня княгиня Урусова [сестра Д.П.Татищева] праздновала его рождение ужином; не было тут только родных, а из посторонних (ежели можно дать мне имя это, когда дело идет о Татищева семье) были я и Фавст. Елизавета Павловна много пела: голос удивительный; жалость, что она довольствоваться должна Маскати; в Италии у последнего носильщика метода лучше и более вкусу. Он ее мучит гаргулиадами; одним словом, русские запевалы делают те же пассажи, что Маскати.

Знаешь ли, что я на досуге хочу перебелить мой журнал порядочно, потому что все писано второпях и без всякого старания и внимания. Ежели ты прочел что-нибудь, то увидишь, что он делался, чтобы быть читанным только близкими моими. Из шести-семи тетрадей, что я тебе оставил, будет из чего наделать 20. Вот приеду в Вену, так стану, право, работать; батюшка также в сем настоит; а я ему столь же охотно бы оный вверил, как тебе. Он совсем стал не тот, и я с ним столь же вольно и откровенно обхожусь, как с тобою или Фавстом. А уж как любит нас, это нельзя изъяснить: всякое слово, всякой шаг его доказывает это. Он одно поет, что состарился; я это не нахожу, и все со мною согласны. Право, стал веселее прежнего: ну нет минуты, чтобы не подшучивал и не припевал: «А кто иде?» – любимый его дуэт. Он тебе послал несколько экземпляров с Сердобиными.

Александр. Москва, 8 июня 1808 года

Я сюда приехал. Выходя из коляски, узнали мы, что приехал сюда Поццо. Я к нему побежал и, к сожалению моему, нашел его в постели больным жабою: простудился в дороге, заболело горло, не хотел останавливаться, ну, его пуще растрясло: попался ему коновал, а не лекарь, дал ему полосканье, от которого ему стало еще хуже; теперь охрип, с трудом глотает и говорит. Я ему дал первого здесь доктора Уиллза и надеюсь, что теперь его вылечат в несколько дней. Батюшка у него был, и они уж друг друга полюбили.

Князь Федор Сергеевич Одоевский, промучась долго от каменной болезни, умер на сих днях; а наш родня Федор

Дмитриевич Колтовский женится. Наследники до того изъявляли радость свою получить его имение из-за лет его, не позволяющих ему жениться, что он, рассердясь, взял да и женился, не помню на ком. Стало, молодые Федоры умирают, а старые женятся. У старика 2000 душ с лишком и 300 000 рублей деньгами с лишком же.

Вообрази, что 30-го и 31 мая шел сильный снег в Петербурге; скажи это Дмитрию Павловичу: он огорчится, что в чужих краях, а не в России. Я люблю страстно отечество мое, но там невообразимо скучно, нельзя ни поесть, ни переварить.