Брежатые. Тайна пшеничных лабиринтов
Шрифт:
– Они здесь! Я почувствовал их! – взволнованно проговорил он и скосился на подростков. Вот, – плачевно произнес он, вытянув руки, – я только сейчас это заметил.
– О! Это – сердитость, Зубрен! У всех чесночных огородных способность ощущать чужеродный дух так болезненна. Ты еще молод, но быстро привыкнешь, – успокоил его Макуш и довольно добавил. – Наконец-то ты стал настоящий чхион-разведчик!
И тут Краб не сдержался:
– Ой, не могу…Чхион 007! А табельное оружие у него есть?! – и отрывисто засмеялся, будто
– Воины Землестражии! – прокричал Макуш. – Это, – положил он пупырчатую ладонь Зубрёну на плечо, – наш новый чхион! Наконец-то Зубрёнов род снова в духе! И он чует врага за версту!
– Апч-хи! – чхнул Зубрён, и вокруг разошёлся терпкий чесночный запах.
Мишка зажал нос:
– Какой же он шпион? То есть чхион?! От него же разит на километр?
– Молчать! – гаркнул на ребят Вярус.
– Чесночный чхион уже тоже пошёл не тот. Нюху нет того, что раньше, остроты, – добавил Макуш напряжённо вглядываясь в даль.
– Китайский, значит, – иронично предположил Мишка.
– Ладно, пошутили, и хватит! – сказал Макуш. – Идите, домой, восвояси. Некогда нам с вами лясы точить! – заявил он и указал подросткам на калитку.
– А мы, может, не хотим уходить! – запротестовал Антон.
– Вам здесь не место, – отчеканил Вярус.
–Землестражи! – крикнул Макуш. – Всем на всходку!
Антон скосился на Мишку:
– Никуда не пойдём! У них тут сходка намечается.
– Всходка, дурень! – поправил его Мишка, качнув головой
Глава 4. Ухтын
Мой сон прервался резким автомобильным гудком. Во дворе уже ожидал сосед, который возвращался из города в деревню, и я поспешил на выход. День пролетел незаметно. Я обзвонил друзей, позвал на реку купаться. Странно, но через полчаса на пляж пришло всего трое.
– Ну что, встретимся вечером? – спросил я уже по пути к дому Тёмыча.
– Не знаю, – странно ответил Артём Самсонов. – Возможно прошмыгну из дома.
– В смысле, прошмыгнёшь? Тебя что не пускают? – удивился я.
Самсонов здесь – мой лучший друг – пацан высокий, плечистый, легкий на подъём, смельчак. Мы сразу сошлись характерами и дружили с пяти лет.
Помню, когда меня впервые отправили на лето к Окрейше – мне было не по себе. Я боялся её сначала, свою бабушку. Её странную, висячую родинку у носа, и то, как она шепчет вечерами заговоры от болезней и растирает байбачьим жиром простывших людей – это не на шутку пугало меня. Потом я привык к этим ритуалам, потому что сам ощутил в себе дар.
– А, такие дела, – прервал мои воспоминания Артём. – Видел как на реке мало пацанов?
Я насупил брови: – Ну, поразъехались, что такого…
Самсонов отрицательно покачал головой, плотно сжав пухлые губы.
– Повсюду странное творится. В реке, в полях, даже на собственных огородах – местным мерещатся сущности, – как будто сам себе не веря, произнёс Артём. – Я когда услышал это,
Я в ступоре выслушал рассказ.
– На поле, что за церковью круги появляются, спиралями, а внутри лабиринт. Через день-два исчезают. И гул оттуда идёт ночью, словно из-под земли. Вот так-то.
– Ясно, – только и ответил я. – Поживём, увидим…
– Поживём, поживём, – повторил натужно Артём. – Только некоторые ольховские уже дома продают, в город собрались. Говорят, мол, работу предложили. Сразу пяти семьям, – ухмыльнулся он. – Только одна Окрейша молчит, хоть и живёт на самой окраине, ближе всех к Редкодубу. Ворожея, одним словом, бабка твоя, – скосился Самсонов на меня. – Так что ты не обижайся, может быть так, что вечером никто и не придёт к твоему двору, – пояснил Артём.
Мы остановились у дорожной развилки, обрывающейся домиком моей бабушки.
– Но ты-то придёшь? – спросил я вдогонку Артёма.
– В восемь буду!
Я вздохнул и закрыл старенький заборчик на деревянную вертушку, зашел в освещённую закатными лучами комнату с рябыми половиками. Две деревянные скамейки у стола, кровать с пухлой периной, на которую я любил откидываться после сытных обедов; у зеркала маленький жестяной рукомойник. В углу – белёная печка, напротив – старинная икона с лампадкой.
Бабушка любила свой дом – и менять ничего не хотела. Её звали Любовь.
Окрейша колотила масло в ручной маслобойке.
– Бабуль, давай я взобью!
– О, явылся внучок, ну сидай ужинать, – проговорила она на донском диалекте, на который переходила время от времени, в основном, будучи хорошем настроении.
Я пристально смотрел на худощавую бабулю в съехавшем за ухо платке и думал, как начать разговор о маме и Елене, и странностях этого места.
Но бабушка опередила меня. Окрейша села напротив, вскинула на меня пронзительные голубые глаза. Налила в две белые кружки молока, открыла блюдо с блинами.
– К тебе пацаны придут или ложиться будем?
– Придут, наверное, ненадолго. Санька-малой кречета нашел возле дома, охота посмотреть.
– Ладно, недолго. Завтра картошку полоть пойдём под гору. Одной уже тяжко мне. Устала я. От всего устала, – вдруг горечью произнесла она.
Я ощутил холод внутри, дурное предчувствие отбило мне аппетит.
– Спасибо, за ужин.
– Вик мой на исходе, Егор, – вдруг проговорила бабушка и зачем-то потушила свет. Только маленькая лампадка горела над иконой.