Брилонская вишня
Шрифт:
У немцев, оказывается, в фляжках есть вода. И еда есть. Не просто хлеб, а консервы, сало копченое в шелестящих свертках, лук, огурцы, помидоры… Только нам это, конечно, не дадут. Ничего страшного, и без пира обойдемся! Самое главное – нас накормят хлебом! Даже не так: самое главное – нас накормят!
Я сжимаю урчащий живот. Сглатываю и отворачиваюсь. Не могу смотреть на их еду, слишком тяжко. Сразу рот слюной наполняется, сразу тошнит и голова кружится… Скорей бы уж дали, скорей бы…
Один из немцев вдруг швыряет мешок с хлебом в толпу. Люди мигом подскакивают, толкаются.
А я что… А я у колонки. Пока дойду, уже весь хлеб съедят, а место мое в очереди займут. Снова сглатываю. Слышу, как люди хрустят сушеными корками, давлюсь слюной и посильнее зажимаю живот.
Когда нас еще раз покормят? И покормят ли вообще?
Тихо вою от обиды. Сжимаю зубы и обнаруживаю, что до колонки осталось всего три человека.
Я очухиваюсь от ходьбы, от палящей спины и обжигающих капелек пота. Теперь мне становится холодно. Я обнимаю себя и начинаю мелко дрожать. Помогает. Но несильно. Теплый тулуп мне здесь вряд ли дадут, так что…
Подходит моя очередь. Я несмело подползаю к колонке. Опершись, встаю и ослабшими, дрожащими от усталости руками нажимаю на рычаг. Сгибаюсь над колонкой, припадаю к струе и делаю жадный глоток. Восхитительно! Настолько ледяная вода, что ноют зубы, холодная до ломоты, но необычайно вкусная, даже немного сладкая, с металлическим привкусом!
Пью потихоньку – боюсь захлебнуться. Каждый глоток словно возвращает мне утраченные силы и не дает рухнуть на землю, а потом умереть от истощения. Во рту больше не сухо, губы не склеены. Ледяная вода течет по подбородку и мочит платье. Я вздрагиваю, но не могу оторваться, словно нас с водой сейчас соединяет неразрывная нить…
– Эй, нам-то попить дай! – возмущаются сзади люди.
Я делаю три прощальных глотка, утираю губы и отхожу.
Попить – попила. Отдохнуть – отдохнула. Теперь вот только бы поесть да по нужде сходить…
Вижу, как люди выстроились в очередь у общественного туалета. Немедленно занимаю место и там. Здесь, правда, ждать приходится намного дольше, но через минут двадцать одной потребностью становится меньше.
Только вот не могу понять: неужели наелись действительно лишь те, кто успел?! А как же я?! А их не волнует, что половина может спокойно умереть от голода, и тогда их же труды будут наполовину бессмысленные!
Наверное, дичайший голод и утоление всех остальных потребностей пробуждает какую-то несвойственную мне храбрость. Протискиваюсь к немцам сквозь толпу и громко кричу:
– Простите!
Они щурятся, поворачиваются ко мне. Едят лук, заедая его хлебом и запивая водой. Вгрызаются в помидоры, разворачивают в свертках сало, курят папиросы…
Я жадно сглатываю и продолжаю:
– Если позволите мне высказаться… Дело в том, что мне не хватило еды. Я правда очень голодна. И не только я. Мне кажется, что если все умрут, весь наш длинный путь – и ваш, между прочим, тоже – станет бессмысленен. Вы меня понимаете?
Они все еще щурятся. Морщатся, переглядываются, но молчат.
– Вы понимаете? – почему-то продолжаю настаивать я. –
Один из немцев вдруг начинает смеяться. Другой немедленно спрашивает у него:
– Что она говорит?
– Говорит, что ей не хватило еды.
– Неужели она хочет, чтобы мы ей посочувствовали?
– Да кто их, русских, разберет. Посочувствуй, у тебя это отлично получается. Особенно хорошо ты сочувствуешь женщинам.
– Думаешь, она этого хочет?
– А ты разве не понял? Она только что прямым текстом сказала, что возбуждается при виде твоей формы и готова переспать с тобой за кусок хлеба. Ну, иди. Пользуйся. Сочувствуй.
У меня пропадает дар речи. Но почему-то разум твердит: нельзя показывать им, что я понимаю немецкий язык.
– Хлеба жалко, – вздыхает нацист.
– Да? А ты без хлеба.
– Ты думаешь, я б отказался? Но начальство… если узнает – вылечу мигом. Нельзя нацию осквернять и пачкать.
– Какой ты нежный! Ну тогда скажи даме, что сегодня веселья не будет.
Они снова смотрят на меня, отворачиваются и продолжают трапезу, потеряв ко мне интерес.
Да и мне как-то больше не хочется выпрашивать у них продукты. Я скрещиваю на груди руки, отхожу подальше от немцев и тихонько ложусь на землю. Прижимаю к груди колени и закрываю глаза. Все хорошо, все отлично! Вот только б найти, чем накрыться от вечернего холода… и чего съестного в рот положить… И будет все идеально!
Засыпаю. Некрепко совсем, слышу голоса людей, слышу возню, но дремлю. Еще в вагоне неизвестно сколько трястись. Нужно сил поднабраться. Дорога обещает быть долгой…
Меня будят нервные выкрики немцев и громыхание железа. Открываю глаза и передергиваюсь от утреннего холода, ледяной влажности и тумана. Вижу, что начинает светлеть. Несильно, правда, лишь небо чуть-чуть цвет поменяло.
В животе уже сводит от голода. А немцы кричат, автоматами машут и в вагоны всех загоняют. Поезд, оказывается, уже прибыл. Действительно товарняк. Хорошо хоть двери закрываются, а то мы так все повыпадываем. Хотя… это был бы прекрасный шанс сбежать.
Сливаюсь с толпой. Тот самый немец, что коверкал мои слова своим переводом, распределял всех по вагонам. Другие же стояли и охраняли, чтобы не дай боже кто-нибудь не удрал.
Как же глупо я все-таки надеялась, что с прибытием поезда станет легче…
В вагоне были люди. Много людей, почти битком, а меня к ним протискивают. Встаю босиком на ледяное железо. И не лечь, не сесть, не развернуться – теснота такая, что даже голову не повернуть! Глотаю свежий воздух, пока дверь еще держат открытой. Окидываю взглядом вагон. Все замученные, голодные, уставшие, потные, немытые… и я такая же. И настолько разящая внутри стоит вонь, что я даже закашливаюсь и закрываю лицо руками.