Брилонская вишня
Шрифт:
Я устраиваюсь в сене поудобней. Зарываю замерзшие пятки в пыльную траву. Вздыхаю:
– Им силу рабочую терять невыгодно. Ты немецкий-то знаешь?
– Немецкий? Отчего ж не знать-то?
– Значит, понял, что они говорили. Тот, что с папиросой, запретил нас убивать. Говорит, если надо будет – сам пришибу, а ты не лезь, чтоб все не передохли. Они нас ценят.
– Ценят!
– Ценят. Как лошадей. Мы с папкой лошадей разводили. Они – рабочая сила. Животные, это правда. Но мы их ценим. Без них ни огород вспахать, ни картошку окучить, да
– Нас с конями ровняешь? Молодец ты. Еще фразу про кнут скажи немчурскую, чего мелочиться-то?
Я прокашливаюсь. Тру щеки.
– А чем тебе сравнение с конями не по нраву? Или считаешь, что таких благородных животных недостоин?
Он смотрит на меня. Долго смотрит, нахмурясь, но ничего не отвечает.
А я уже не могу спать. Ворочаюсь в сене и сдавливаю от голода живот. Мне б ремень, чтоб затянуть! Ладно, в баню пойду, там хотя бы вода есть… А с едой как быть? Хоть бы накормили… хоть бы накормили…
Дверь вдруг с деревянным визгом отворяется. Не ожидала, что так быстро управятся! Но…
На этот раз мы видим женщину в форме. Немного полноватая, но внешностью красивая. Круглолицая такая, блондинка. Чем-то на мамку даже похожа, но мамка потолще будет…
– Прошу пятерых человек подойти сюда и следовать за мной, – почти на чистейшем русском говорит она, а я поражаюсь блестящему знанию языка.
Вскакиваю и подлетаю к ней. Ее мягкий голос и хоть какое-то уважение к нам невероятно располагают к себе…
– Хочешь идти? – почему-то удивляется она. – Хорошо.
– А что-то не так? – осторожно уточняю я на всякий случай.
– Разве я сказала, что что-то не так? Просто в таком случае пусть подойдут ко мне исключительно женщины.
Я сначала не понимаю ее. Потом мотаю головой и протягиваю:
– Постойте… Погодите! Почему?
– А ты хочешь мыться с мужчинами?
– Я – нет! Но нам сказали…
– Может, ты не будешь доносить до меня то, что я и так прекрасно знаю? Здесь у каждого свой подход к рабочей силе. Это нельзя понять, это просто нужно запомнить. Я считаю, что женщина, любая женщина, и русская в том числе, имеет право на сохранение собственного достоинства.
Я прищуриваюсь. Медленно тянусь к молнии на платье сзади, но и тут она меня останавливает:
– Одежду снимите в бане. И поживее, у нас не так много времени, и комендант за этим тщательно следит!
– Как вас зовут? – вдруг тихо протягиваю я.
Немка медлит секунду, но сурово отвечает:
– Я думаю, об этом вам обязательно расскажут.
– И все-таки?
– Марлин Эбнер, вторая надзирательница женского барака.
«И как же тебя взяли в надзирательницы?», – успеваю подумать я и плетусь за ней из сарая под мерный топот шагавших сзади.
Вычищенная улица, красиво обработанные деревья, подметенные дорожки… но почему-то сдается мне, что чистили, обрабатывали и подметали тут далеко не немцы. В подтверждение моих слов вижу, как глазеют на нас созерцатели, опершись на метлы и грабли. Все грязные – не
– Чего вставайт?! Чего останавливайться?! Чего смотрейт?! Arbeiten, arbeiten, arbeiten!
Они отрываются от зрелища с большой неохотой. Вздыхают, утирают взмокшие волосы и продолжают махать метлами, оглядываясь на надзирателей.
А мне почему-то жутко любопытно: кто здесь все это построил? Неужели немцы? Да не могли они за пару месяцев такую крепость создать. Захватили? А вот это уже возможно. Ведь только русский человек сколотит настоящую крепкую баню из свежих бревен, внутри которой все блестит золотом и пахнет смолой да запаренными березовыми вениками.
Но вениками нас не парят. Дают одну растрепанную мочалку на всех, черный обмылок да два таза воды. Мол, что хотите с этим – то и делайте.
И мы, бабы, друг друга без слов понимаем. Отбрасывая ненужные вопросы вроде «А сколько человек до нас мылось этой мочалкой?», мы намыливаем ее по очереди, по очереди и трем себя, по очереди моемся в первом тазу. Из второго окупываемся, но тоже по очереди, экономно. Я так и не успела попить, да и очередь к первой лохани выпала мне позже всех, когда вся вода уже мыльная и мутная была.
Надеваем выданные рубашки с юбками (немцы почему-то не сочли нужным дать нам нижнее белье) и выходим. Хоть и немного, но чистоту ощущаем. Кожу больше не щиплет, да и голова не чешется. Вот только пить неимоверно хочется, от голода в глазах темнеет…
Первая, кого я вижу – Марлин. Она ждет нас возле бани и уже собирается куда-то вести.
– Простите, нас будут кормить? – спрашиваю я, переступая с ноги на ногу.
– Время ужина у рабочей силы уже прошло. Но, думаю, комендант разрешит покормить вас вне срока.
– А воды дадут?
– Я этим не распоряжаюсь. Все вопросы к коменданту.
Как же я могу задать ему вопросы, если не знаю даже, как он выглядит? Наверное, все-таки покормят. Иначе… иначе придется жевать сено и запивать своими же слезами.
– Идемте за мной, – говорит Марлин. – Нужно проверить вас на заболевания и записать имена. С завтрашнего дня приступите к работе.
И я плетусь за ней… не в ожидании чуда, побега или милосердия. Не в ожидании объяснений, поблажек и поощрений. И даже не в ожидании теплой кровати, уютного барака и добрых соседей.
Но в ожидании ломтя мягкого хлеба и одной-единственной кружки воды.
Глава 5
В детстве я любила размышлять по поводу предстоящего взросления.
Какой я буду… ну, скажем, лет в тридцать? Или в сорок? Или в сорок пять, как мамка?
Красивой тетенькой в кашемировом пальто и шляпке. С сумочкой и туфлями на высоких каблуках, которые громко цокают, соприкасаясь с землей. Ветер будет раздувать мой шелковый шарф, а я смеяться и подтирать кончиком пальца в перчатке помаду, что имела вольность забраться за контур губ.