Брилонская вишня
Шрифт:
– Вот и моя остановочка, – радостно вскрикивает Евдокия Игнатьевна. – Притормози, Вер… Слушай, а ты назад в Атаманку когда? Доехали бы вместе. Или подожди? Я сейчас, я быстренько… Только не уезжай никуда, хорошо? Сейчас, лопату возьму…
Я киваю. Тянусь, лениво слезаю с телеги и развожу лопатки. Пройтись бы, а то ноги затекли в одной позе час находиться… Как раз Любка напою, должны же где-нибудь здесь колонки быть.
Сколько в Пскове не была, а он все тот же. Те же дома, те же люди: девушки в голубеньких платьях в горошек и пожилые мужчины в костюмах.
Я резко останавливаюсь.
Нет, флаги не те же! Красные-то красные, да только нарисованы на них такие черные изгибающиеся… не то кресты, не то ленты, не то…
Жутко мне становится от этих флагов. Я пячусь назад, смотрю на людей совсем с другой стороны… И вижу совсем другую картину. Кто улыбается – тот улыбается через силу, кто бежит – тот убегает от кого-то, кто занят делом – у того дрожат руки, подкашиваются ноги и блестят глаза. Не тот это Псков, что раньше был, совсем чужой. И кажется мне, что впустить-то меня сюда впустили, а вот выпустить…
Рвано вздыхаю и кидаюсь к коню, но в телегу влезть не успеваю. Проходящая рядом женщина вдруг хватает меня за руку и тащит за собой. Я спотыкаюсь, бегу, ничего не успеваю понять, пока не вижу, как к нам приближается черная вереница мотоциклов и большая блестящая машина.
И только теперь окончательно осознаю, в чем дело.
Один из мотоциклистов встает в люльке направляет на нас автомат и кричит:
– Sich hinlegen! Beweg dich nicht!
Я вздрагиваю. Его речь как удар хлыстом рассекает слух. Спина мгновенно взмокает… и я осознаю, что не могу шелохнуться. Совсем.
– Wenn du dich nicht hinlegst, wirst du sterben!
Я понимаю его, я прекрасно его понимаю. Но не могу двигаться, пока та же самая женщина не толкает меня в спину, отчего я падаю на колени. Прижимаю их к животу, зажмуриваюсь и закрываю уши. Сердце колотится, так громко колотится, что слышу я лишь оглушительное биение. Дышу пылью с земли. Почему-то пытаюсь защитить глаза, вдавливая лицо в колени. Ведь если он начнет стрелять, если он вышибет мне глаза…
С трудом сглатываю. От дичайшего страха закусываю до крови губы и дрожу.
Папка говорил, что в самых страшных ситуациях надо вспоминать что-нибудь смешное. И тогда…
Немец открывает очередь.
И как-то резко у меня исчезает страх. Я просто лежу, почему-то яро прикрывая лицо, и жду, пока меня измолотят пули. Только вот боюсь боли… Это слишком больно? Слишком ли больно, когда в твое тело вонзается кусок свинца?
Животные крики людей, звуки выстрелов, немецкая брань, визг умирающих лошадей – все смешивается в один оглушительный протяжный вой, который разрывает барабанные перепонки и ввинчивается в голову. Когда уже? Ну когда?! Нет ничего хуже ожидания! Чего они медлят?!
Автомат смолкает.
А я лежу, вдавив в лицо колени, а в уши – ладони. Не открываю глаза. Если открою – выбьют. Вышибут пулями. Кажется, в меня просто не попали… Наверное, не заметили, что я жива. Сейчас добьют…
Чуть отвожу руки от ушей.
Слышу, как женщина
– Они только тех, кто стоял, пришибли. Кто немецкого не знал. Лежи тихо…
И я лежу. Так тихо, насколько вообще могу. Пока вдруг прямо перед моим носом не оказываются блестящие начищенные ботинки.
Я не шевелюсь.
Он не уходит.
Тогда я сглатываю и очень медленно поднимаю голову.
Немецкий офицер стоит и смотрит прямо на меня. Будто и не просто на меня, а в самую душу. Но не только он. Дуло автомата тоже смотрит прямо на меня. В самую душу, бездонной дырой черного глаза.
Глаза… Он же пулями выбьет мне глаза… Зачем я вообще на него посмотрела…
– Steh auf, – выплевывает офицер, резко вытирает губы и перемещается к другим людям.
И я покорно встаю.
Вокруг стараюсь не смотреть. Даже боковым зрением вижу разбросанные тела и внушаю себе, что им просто еще не давали приказа подниматься…
Часть немцев зашла и в магазин. Я затаила дыхание, ведь там Евдокия Игнатьевна!
И я не знаю, жива она или нет. И никогда уже не узнаю. Остальные нацисты нам приказали за ними идти. Часть в мотоциклы уселась, самые важные – в машину, а оставшиеся наш строй со всех сторон окружили и автоматы в руки взяли. Сомкнули так, что не выбраться, да и куда ведут нас – никто тогда не знал.
Но мы пошли. В магазине крики раздавались, выстрелы, позже горелым запахло, а мы шли. И я в тот момент почему-то только об одном думала: теперь мне известно, почему наша планета не светится…
Глава 3
Уже темнеет.
Деревья вокруг, кусты, люди – все сливается с небом, и с каждой минутой все тщательнее смотришь себе под ноги, дабы не упасть.
А мы идем. В обед вышли, и все идем, до вечера идем. Сначала-то бодро шли, люди переговаривались друг с другом. Кто-то смеялся, кто-то даже шутить умудрялся. А у меня внутри такая тревога росла, что с каждым шагом я все дальше от дома, от мамки с Никиткой… Как она там? Наверное, с ума сходит… Там, в Атаманке, уже наверняка коров домой гонят, бабы с работы возвращаются. Мамка Бобику хлеб в молоке размачивает, поросят кормит, кур загоняет… А мы идем.
К вечеру шум в толпе поутих. Все так вяло шагают, уставшие, злые – а передохнуть нам не дают. И на разговоры сил не осталось, каждый шаг – одышка, да если еще и при этом болтать, точно задохнемся. А немцы сами злые от такой долгой дороги. Если днем они на нас и внимания не обращали почти, то сейчас рявкают на всякого, кто рот раскрыть посмеет.
Сначала с нами еще несколько мотоциклов было и одна машина. А потом мы к полю подошли, туда техника не проедет. Вот и остались мы одни в окружении пеших, очень уставших и очень злых немцев. Насчитывалось в толпе около сотни людей – это к нам еще одна колонна примкнула. Тоже, видать, где-то схватили бедолаг и заставили шагать.