Брилонская вишня
Шрифт:
Немцы умудряются втиснуть в наш вагон еще шестерых, после чего двери запираются. Люди жмутся друг другу вплотную, руку поднять – и то тяжело, ее еще вытащить надо! Душно, воздух спертый, отвратительный. Пахнет гнилью, потом, мочой – голова кружится. Живот сводит в судорогах. Уже сутки будут, как я ничего не ела. Все почему-то молчат, и я нахожу в себе силы выдавить:
– Вы давно здесь?
Тишина. Никто вступать в диалог не хочет. Либо устали, либо смысла не видят, либо так немцев боятся. Только один мальчишка около меня, по виду не старше моего Никитки,
– Дяденька утром сказал: почти три дня.
Я снова закашливаюсь от вони, встречаюсь взглядом с пацаном и спрашиваю:
– А тебя зачем поймали? Ты же маленький.
– А я не знаю, – охотно делится он. – Меня мамка в магазин отправила, я назад возвращался и встретил немецких дяденек. Они так смешно по-русски болтают! Меня спросили, где мои родители. А я: «Дома». Хотел только их сбегать позвать, а меня схватили и идти за всеми заставили.
– Вас здесь кормят?
– Ага, уже целых два раза покормили! А еще… Знаешь, что у меня есть?
Он выковыривает из грязного кармана брюк пряник и незаметно кладет мне в ладонь.
– Ты чего… – шепчу я. – Это же твое… Ты же голодный, наверное…
– Да не, нас кормили уже. А пряники я не люблю. В магазине теть Люся работает, она мне их всегда дает почему-то, а я в карманы бросаю и забываю. Когда домой приедем, я тебе теть Люсю покажу. Может, и тебе даст чего-нибудь. Она добрая.
Я несмело подношу пряник к губам. Люди на меня исподлобья смотрят, но ничего не говорят. Было бы благородно сейчас поделиться с ними, но тогда я рискую получить голодный обморок. Откусываю крохотный кусочек и рассасываю, долго пережевываю и наконец осмеливаюсь проглотить. Мятный, немного отвердевший и грязный, но сладкий и настоящий. Решаюсь на еще один кусок. Большой – но последний. Иначе если мне и потом еды не достанется, я просто умру. А так у меня будет хоть пряник.
Мальчик замолкает на несколько секунд. Уже с грустью вздыхает:
– Меня мамка в пятницу на прививку водила. Там мне такой укол болючий поставили. А у меня после прививок всегда жар и голова болит. Я у немецких дяденек просил таблетку, а они не дали почему-то. Может, они мой язык не понимают?
И я вдруг со страхом и горечью понимаю, зачем немцы повязали этого мальчишку, куда его везут и что с ним собираются сделать. Понимаю – но не подаю виду. Не хочу верить и думать об этом. Сглатываю. Неуверенно улыбаюсь.
А он ни о чем не догадывается.
Он вообще ни о чем не догадывается.
Вдруг берет меня за руку и тихо произносит:
– У нас на прошлой неделе курица белая сдохла. Она давно болела, уже не ходила совсем. На одном месте сидела, а на глазах – пленка какая-то. Я ей зерен давал и воды. Жалко, что сдохла… Мы ее в огороде похоронили. Я веточку в это место воткнул. Мамка говорит, что теперь ей хорошо.
Он опять замолкает.
Я не знаю, что ответить. Поэтому просто стою и жду, когда поезд придет в движение.
Стою уже где-то час. Ноги устали, но не присядешь, и от вони никуда не денешься. Так жарко становится, так душно… Мне остается опираться то
Наконец поезд громыхнул, загудел и очень лениво сдвинулся с места, будто бы хотел еще постоять, подремать. Наверное, пока распределяли людей, пока усаживались сами… Столько времени и прошло.
Слишком душно. Воздуха не хватает. Я пытаюсь протиснуться сквозь потную, липкую толпу. Щемлюсь, изворачиваюсь, но оказываюсь у заветной стены. Прислоняюсь щекой к холодному железу и облегченно закрываю глаза.
Как ни странно, засыпаю почти сразу. Истощенная, сплю стоя, опираясь на дребезжащую стену вагона. И мне даже сон снится. Правда, их много, и они все какие-то странные, бессвязные: не начатые и не законченные. Словно вырванные отрывки из книги. Дом снился, мамка ворчащая. Потом площадь, засада, нацисты. Снилось, как мы с немцами все еще идем, реку какую-то переплываем… они все рявкают на нас… Снилось, как мы приехали в Германию, а там я папку встретила, который мне блокнот немецкий подарил…
Мы останавливаемся. Я не могу даже глаз разлепить – закрываются. Но с усилием просыпаюсь, поскольку опять могу прозевать кормежку. Утешает, что сейчас я нахожусь почти ближе всех к выходу.
Но нас даже не открывают. Возятся с другими вагонами, кричат и снова чем-то гремят. Видать, новеньких засаживают. Я вздыхаю и вдруг замечаю небольшую щель. Прислоняюсь к ней.
Оттуда, оказывается, продувает ветром и чистым воздухом! Вот где я могу спастись от вони с духотой! Вот где могу наблюдать за происходящим вне вагона!
На этот раз возятся быстрее. Поезд трогается, а я с интересом гляжу в щель.
Неровные горбы холмов проносятся мимо замершим зеленым морем в ненастье. Как небрежные веснушки, их осыпают созвездия незабудок, разбавленных в некоторых местах душистым цикорием. Пролетают реки, зеркалами отражающие мохнатые облака. Зеленые июльские деревья. Деревни с маленькими домиками. Все-все: стада кучерявых овечек, холмы и равнины, блеск солнца в реках, пашни и поля – все пролетает мимо меня. Весь этот мир, все это летнее блаженство находится за железной стеной душного вонючего вагона.
Это больше не мой мир.
И в него меня теперь уже вряд ли когда-нибудь пустят…
Мы ехали трое суток.
Нас и вправду здесь кормили. Открывали вагон, бросали хлеба да всучали большую фляжку воды на всех. Но теперь я была проворней: мигом вытягивала руку и цепко хватала кусок батона, а потом незамедлительно в него вгрызалась, уже не думая о такой поблажке, как экономия. На радостях доела даже пряник.
Правда, воду люди берегли, делились, пили немного и осторожно, передавая друг другу помятую фляжку. Каждый взял за неоговоренное правило: делать ровно два маленьких глотка. И я делаю, когда емкость оказывается у меня в руках. Теплая вода, с каким-то огуречным привкусом, но и она хоть немного утоляет жажду.