Брусника созревает к осени
Шрифт:
А Славке было чему поучиться у Кирки.
Славка завидовал парням, которые ко всему относились скептически, с недоверием и даже какой-то брезгливостью. Кирка был таким. У него всегда была наготове пренебрежительная оценка: чихня, ништяк, короче – лажа.
В школу Канин Нос вечно опаздывал, появляясь минут через пятнадцать после начала первого урока. У него всегда имелась в запасе очень уважительная, необыкновенно редкая причина для оправдания: то его дед Герасим по рассеянности запер, и пришлось вылезать через форточку, а форточки
– Короче, из-за этого плача я уснул только утром, – живописал Кирка.
Фефёла покончила с «Канинским фольклором», как она называла Киркины оправдания, и приказала, чтобы Славка Мосунов по утрам заходил за новоявленным приятелем Киркой домой. Славка был человек исполнительный. Он свистел три раза около Дома с привидениями, и Канин Нос нехотя появлялся на крыльце, зевая во весь рот.
– Мамка была. Короче, айда ко мне, – сказал как-то после уроков Кирка, – винограду наволокла. Мы с дедом никак съесть не можем. Короче – «Изабелла» называется. Сладкущий!
На «Изабеллу» Славка клюнул и действительно наелся винограда до отвала да ещё мамане принёс огромную кисть.
Дед Герасим показался поначалу Славке угрюмым и сердитым, потому что сказал при его появлении:
– Нет ничего страшнее пожара и гостей.
– Это не гость, – успокоил Кирка деда. – Это Славка Мосунов. Короче – мы с ним за одной партой сидим.
– Тогда понятно, – смягчился дед, – А меня зовут Герасим, но собачку Муму я не топил, хоть инженер Самосадов обвиняет меня.
Самосадов и правда, встречая Герасима Савельевича, говорил:
– А, погубитель Му-му.
Герасиму Савельевичу кланялись все ханыги и старушки из «деревяшек », потому что тем и другим он был нужен позарез или мог пригодиться. Кланялась ему и Славкина мать Ольга Семёновна, поскольку пришла к заключению, что надо позарез в их выгородке что-то делать с холодным полом. Дядя Яша боялся приглашать своего строителя, потому что тот мог заявить: выгородки вообще не должно тут существовать. Единственным спасителем в глазах матери был Герасим Савельевич.
Как-то нёс старик Герасим огромное оконное стекло, пуская солнечных зайцев по всем сторонам, слепя прохожих, отражая дождевые лывы, хватая отблеск витрин. Мешал ему нести стекло мусорный вздорный ветер. Он вертел, как хотел одноногим печником. Тот только успевал палкой тормозить, чтоб не упасть.
Ольга Семёновна ужаснулась, увидев мучения Герасима Савельевича, и выскочила с простыней, завернула в неё стекло и помогла донести до Дома с привидениями, тайно надеясь, что рукодельный старик согласится изладить пол в их выгородке.
И вот никто иной как дед Герасим явился в сопровождении Кирки к Мосуновым. Славка, чтобы показать, что он кое-что петрит, притащил
– Конечно, против лома нет приёма, – раздумчиво произнёс Герасим Савельевич, разминая «беломорину», – Но нам этот лом, как зайцу барабан. Только половицы истычем. Волоки-ко, Кирилл, клинья, выбьем ими половицу.
Кирка со Славкой побежали за клиньями.
Фигурировал заяц, которому по фигу барабан, и в других ситуациях. К примеру, когда увидел мастер прямленые гвозди, какие приготовили Мосуновы пришивать половицы.
Пока Славка с Киркой убирали лишнюю землю и укладывали припасённые Ольгой Семёновной шпалы от узкоколейки вместо слег, Герасим дымил «беломориной», сидя на скамейке и рассказывал сочувственно кивающей Ольге Семёновне о том, что больше соли, чем сахару, отсыпала ему жизнь, да ещё перцу не поскупилась ухнуть.
– Мне ведь 69. Как ни поверни – всё равно 6 и 9. Хоть прожил я уже прорву годов, не хочется сидеть в валенке на завалинке, потому как человек артельный. Всё время на людях привык обретаться.
Спокойно, без жалоб и обид рассказывал Герасим, как на фронте был связистом.
– Когда бегал с катушкой проводов на горбу – ни одна пуля не брала, а потом поставили командиром взвода связи. Беготни не убавилось. Не зря говорили: вот бежит начальник связи, жопа в мыле – лицо в грязи.
Удалось раз в окопе посидеть и то зря: накрыл снаряд. Говорят, легко отделался: только ногу перебило. Загремел в госпиталь, а там сказали, что один выход: надо ногу ампутировать.
И без ноги я бойкости не потерял. Попросил сделать козлы для поднятия настроения раненых. Нарисовал на стене с открытки репродукцию картины Сурикова «Переход Суворова через Альпы». И больные, и даже врачи хвалили:
– Надо тебе, Канин, в академию художеств идти.
А я вместо этого в сапожники пошёл, потому что кормить стариков надо было. А потом женился ещё. Тоже забота.
– Изо всех сил ждали Победу. Придёт она, и случится избавление от бед и нужды, наступит неимоверное счастье. Пришла в дождливый день. Ревели и радовались. Вроде полная радость, а от сапожной лапы никуда я не ускакал. Мужик на деревяшке – не пахарь, не танцор, аккурат обутки шить, раз просто безногий, а не куцелапый.
Люди в войну пообносились, ходили в башмаках на деревянном ходу, в туфлях тоже на деревяшках – танкетками звали.
Народ валом валил ко мне. Хотелось новенькое, кожаное поносить. Я своё дело знаю, на колодки кожу натягиваю, подошвы деревянными гвоздями пришпандориваю, анекдоты травлю. Ко мне очередь и с кирзачами, и хромачами, а иные завёртывают просто посмолить самосад да меня послушать. Всё затоптано, окурками завалено, как на вокзале, а мне весело. Дымно, правда, как в газовой камере, а мне хорошо. Ребята-фронтовики заглядывают. Пришлось гармонь в руки взять. В общем, как в стихе всё было: «Наша Родина прекрасна и цветёт, как маков цвет. Окромя явления счастья, никаких явлений нет».