Будь проклята страсть
Шрифт:
— Флобер, но как писатель ты должен...
— Оставь свои титулы! Я буржуа, который, живя в провинции, занимается литературой. И ничего не прошу у людей — ни внимания, ни почёта, ни даже уважения. Они обходятся без меня. И пусть не суются ко мне — вот и всё, чего я от них хочу!
— Но это значит закрывать глаза на социальные условия, — повысил голос Золя.
— Социальные условия — чушь! Плевать на них! — Флобер замахал руками. — Они не имеют никакого отношения к искусству, к литературе!
— У тебя ничего не выйдет. Нельзя отвергать натурализм.
— И что это за слово — «натурализм»? Ярлыки, ярлыки! Оно такое же идиотское, как «реализм» Шанфлёри [64] , но то по крайней мере появилось раньше!
— Флобер, но ты ведь сам
— Ерунда! — выкрикнул Флобер. Ги не сводил глаз с его раскрасневшегося лица. — Ерунда!
64
...реализм Шанфлёри... — Шанфлёри (псевдоним), наст, имя Жюль Франсуа Феликс Юссон (1821—1889) —французский писатель. Сын мелкого чиновника. В 50-е годы вокруг Шанфлёри складывается кружок писателей, творчество которых их литературные противники называли «реализмом». Шанфлёри принял термин как название собственной эстетической теории. В статьях сборника «Реализм» он сформулировал принцип реалистического, т.е. «искреннего, наивного и независимого», искусства.
Казалось, у Флобера могут лопнуть кровеносные сосуды. Его викинговские усы тряслись. Своим рёвом он перекрывал шум голосов.
— Это всё чушь, дорогой мой!
Склад бланков во внутреннем дворе министерства был ещё темнее, чем другие помещения службы снабжения флота. Глядя в окно, он видел столь крохотный клочок неба, что ласточка пролетала его за секунду. Месье Понс, начальник склада, сидел за ширмой. Он носил две пары очков, одни на лбу, другие на носу, и молниеносно менял их местами, пытаясь углядеть бездельников. Однако его старания сводило на нет громкое шмыганье носом, напоминавшее всем о его присутствии.
Сидя за своим столом, Ги подсчитывал, когда наступит новый период свободы. Двухнедельный отпуск молодой человек провёл в Этрета — и не заметил, как эти дни пролетели. От нетерпения он совершил ошибку — отправился отдыхать в июне. Ги вздохнул. Одиннадцать нескончаемых месяцев ждёшь этих двух недель, а они пролетают так быстро, словно ты совсем не покидал министерства и всё ещё ждёшь отпуска — который окончился десять дней назад! Да, небо по-прежнему голубело, большая часть лета была ещё впереди; однако в то утро его воображению представились первые признаки зимы — листопад в Тюильри, зажжённые в три часа дня лампы, дождь, хлещущий по окнам. Ги содрогнулся. Жить бы в стране, где вечно греет солнце.
Оглянувшись, он посмотрел на календарь. Ближайший праздник, Четырнадцатое июля [65] , приходится на понедельник, так что можно съездить в Этрета. А Новый год — на субботу, так что у него окажется три свободных дня, а не четыре, как в прошлом году.
— Месье Мопассан! — послышался из-за ширмы пронзительный голос месье Понса. — Нужно пересчитать эти бланки требований.
— Слушаюсь, месье.
Ги никогда ещё не испытывал такой ненависти к этому месту.
65
14 июля — национальный праздник Франции. Этот день в 1789 г. — день взятия Бастилии — положил начало Великой французской революции.
Чуть слышно донёсся бой часов во дворе министерства — уже двенадцать. Месье Патуйя заёрзал на стуле, это означало, что близится время обеда. Ги очень хотел есть. Теперь голодная жизнь начиналась у него не в конце месяца, а в середине, поскольку, едва его назначили на склад бланков, отец урезал ему пособие. Ну что ж, с обедом придётся подождать до завтра. В конце концов, многие знакомые живут в таких же условиях годами, особенно художники из Аржантея и других приречных деревень. Он постоянно встречался с ними на улицах и в самых дешёвых харчевнях — с Ренуаром, Сислеем, братьями Кайботт. Вечером два дня назад Ренуар остановил его на улице Клозель и сказал, что собирается писать большую картину с лодочниками на Сене.
— Это будет группа, четверо-пятеро мужчин,
Ги рассмеялся:
— Вряд ли их удержишь долго в неподвижности. Спасибо за честь.
Эти художники никогда не говорили, что кто-нибудь покупает их картины. На улице Бреда жил консьерж, во дворе у него стоял сарай с протекающей крышей, там хранилась куча картин Клода Моне [66] . Он просил по сто франков за каждую. Папаша Танги, торговец картинами с улицы Клозель, был более практичным, запрашивал по пятьдесят франков за Ренуара и по тридцать за Сезанна [67] . В «Салоне Отвергнутых» [68] служителям приходилось удерживать зрителей, чтобы те не пытались проткнуть тростью или зонтом полотна импрессионистов! Г и слышал о живущем по соседству бедняке, который ценой ужасных лишений увешал их картинами целую комнату. Он не мог купить керосина для лампы и часами простаивал перед ними со свечой. Соседи смеялись над ним, слыша его слова, что «этим картинам предстоит висеть в Лувре». И определённо считали его сумасшедшим.
66
Моне Клод (1840—1926) — французский художник-импрессионист.
67
Сезанн Поль (1839—1906) — французский художник.
68
«Салон Отвергнутых». — В 1863 г. академическое жюри не допустило к участию в Выставке-салоне более 4 тысяч картин. Это были нетрадиционые, смелые, иногда шокирующие работы многих художников. Среди них были Курбе, Писсаро, Мане (в числе трёх его картин — «Завтрак на траве») и др., которые посчитали решение жюри несправедливым. Император Наполеон III, лично осмотрев картины отвергнутых художников, принял решение вынести их на суд публики, чтоб она сама оценила правильность решения жюри. И в том же Дворце Промышленности, где проходил официальный салон, были выставлены картины «отвергнутых», имевшие шумный успех.
Но всё же бывали и счастливые минуты. Министерство пока что не сломило его! Ги с удовольствием подумал о Марселле, девице из Фоли-Бержер; у неё был бесплатный доступ в театры «Водевиль» и «Олимпия», и они встречались еженедельно, когда она не работала, ходили на спектакли, словно двое буржуа.
В тот вечер месье Понс, приложение к бланкам требований, покинул рабочее место в пять часов — его зачем-то вызвал заместитель директора. Ги удрал и встретил Синячка в кафе возле «Жимназ».
— Господи, уж не закрылось ли твоё министерство?
— Послушай, старина, — сказал Ги. — Может, снимем у Сембозеля койки в «Морячке»? Будем жить прямо там!
— Хорошо. Раз ты уже не на службе, поедем ранним поездом.
Сембозель согласился. И они, довольные, в полосатых майках, с загорелыми, голыми по плечи руками, ждали Тока и остальных. На голове у Ги соломенным нимбом красовались остатки старой шляпы.
— Вот и вы, хромые ублюдки, — приветствовал их Ги, за что удостоился негодующих взглядов буржуа. — Вас не привлекут к суду? — Потом повысил голос, чтобы его слышал некий месье с розеткой Почётного легиона в петлице. — Эй, Томагавк, твоя сестрица избавилась от плода?
Друзья веселились. Это бесстыдство, это шокирование буржуа было своего рода местью за тюрьму-министерство, протестом против засилья респектабельности. Из того же протеста час спустя они бегали мокрыми по мосту среди прохожих, влезали на перила и с непристойными криками ныряли.
В воскресенье утром друзья поднялись чуть свет и прошли на вёслах девяносто километров. На обратном пути остановились в Шату и зашли выпить пива.
— Сколько мы сегодня прошли — все знают, а? — усталым голосом спросил Томагавк. — Синячок подсчитал. Около девяносто трёх.