Будь проклята страсть
Шрифт:
— Чёрт возьми!
Все засмеялись, зааплодировали. Флобер вспоминал Кучук с тоской, однако этой истории никогда не рассказывал.
— И это всё? — спросил Тургенев.
— Нет. Помню, она исполняла так называемый «танец пчелы». Музыкантам завязали глаза, и по ходу танца она постепенно снимала с себя одежду, пока у неё не осталось только крохотного платочка. Наконец она отбросила его и упала, тяжело дыша и всё ещё извиваясь. Я остался в ту ночь, хоть она боялась разбойников. В постели мы предались неистовым ласкам. А когда мы заснули, я чувствовал, как её живот обжигает меня, будто раскалённое железо.
— Браво!
— Молодчина
Все снова зааплодировали.
— Гарсон! Где кальвадос? Выпьем за Кучук-ханум.
— Привёз бы её с собой. Для Бульвара, — сказал Доде.
— Представь себе, — сказал Флобер, — на обратном пути я отправился её повидать. Кучук не было. Исчезла.
Когда они на рассвете ехали в фиакре домой, Флобер, привычный засиживаться до утра, совсем не сонный, посмеивался.
— Хороший вечер, хороший. Кальвадоса слишком много, чёрт возьми. — Потом: — Кучук-ханум... Ги, малыш, каким она была замечательным созданием! Интересно, что сталось с ней. Кучук! Интересно, что сталось...
7
— Мопассан!
Однажды воскресным утром в конце октября Пеншон забарабанил в дверь квартиры Ги на улице Монсей. Потом увидел, что дверь не заперта, и вошёл.
— Ги! Где ты? — снова позвал он.
— Здесь.
Ги лежал на кровати в дальней комнате. Он снял с глаз влажное полотенце и медленно сел, держась за голову. Пеншон сказал:
— Я ждал полчаса... что за чёрт? Ги, что с тобой?
— Извини. Ничего не могу делать, ужасная головная боль. Началась сегодня.
Они договаривались, если погода позволит, провести последний в этом сезоне долгий день на реке. Утро было солнечным.
— Дружище, давай вызову врача.
— Нет, нет. Схожу к нему попозже.
— Ги, но что это может быть?
— Не знаю. — Он продолжал держаться за голову. — Проснулся с этой болью. Ты поезжай. Я приеду, если станет лучше.
— Ладно. Кто-нибудь присмотрит здесь за тобой?
— Придёт консьержка. Спасибо, старина.
Ги лежал в темноте, с закрытыми ставнями. Голова у него болела до полудня. Он отправился к доктору Арну, а оттуда, почувствовав себя лучше, в Безон. Пеншона он нашёл заканчивающим обед на приречной террасе в окружении воскресной толпы желающих воспользоваться хорошей погодой.
— Гарсон, ещё один стул. И бутылку пива.
— Выглядишь ты, как обычно, — заметил Пеншон.
Ги передал ему, что услышал от врача:
— «Никотиновое отравление». Думаю, он ничего в этом не смыслит, однако говорит, что это никотиновое отравление. Поэтому я выбросил все трубки.
— Я сказал девочкам, что, если ты появишься, мы заберём их в три часа.
— Хорошо, — ответил Ги. — Должен сказать, маленькая Фернана становится капризной.
— Здесь была Мими. Груди у неё прямо как у кормящей матери.
— Что-то я совсем забыл её. Надо бы вернуться к ней снова.
— Слушай, старина, — сказал Пеншон, — по-моему, никакой серьёзной болезни у тебя нет!
Полученный на другое утро сюрприз тут же заставил Ги забыть о головной боли. В почтовом ящике лежал журнал «Репюблик де летр» — и там на видном месте была напечатана его поэма! Он прочёл её, сияя от радости: первая публикация. Мендес приложил записку с просьбой зайти в редакцию журнала на улице де Граммон.
Уйдя вечером из министерства,
— Входи, входи! — Миндалевидные глаза Катюля светились умом; он помахал рукой, тут же появился мальчик-рассыльный и бросил ему на колени пакет. — Знаешь Кладеля [75] и Гюисманса [76] ? Твои собратья по нашему блестящему журналу. Это Ги де Вальмон — он же Мопассан.
75
Кладель Леон (1835—1897) — французский писатель, близкий к революционно-демократическим кругам.
76
Гюисманс Жорис Карл (1848—1907) — французский писатель, голландец по происхождению. 30 лет служил в министерстве внутренних дел. Участвовал во франко-прусской войне. В начале творчества следовал принципам натурализма, провозглашённого Золя. Со временем усиливаются «декадентские» настроения. Как художественный критик выступал с поддержкой импрессионистов. Позднее противопоставил всем видам реализма субъективную и мистическую интерпретацию действительности, провозглашая художественной нормой средневековое религиозное искусство.
Голос у Мендеса был скрипучим. Звучал он так, словно горло его было прокурено.
— Рассыльный! Эй, рассыльный!
Он подозвал мальчика и сунул ему бумаги.
Ги пожал руку обоим собратьям. Кладель был намного старше его и очень волосатый. Казалось, этот человек с выпуклой грудью держит на голове небольшую копну сена. Гюисманс, примерно ровесник Ги, был худощавый, застенчивый, с ввалившимися глазами и бородкой клинышком.
— Присаживайтесь, — сказал Мендес. — Тьфу ты, чёрт, ни одного стула; вечно здесь не бывает стульев. В этой треклятой редакции нет ничего — за исключением талантов её преданных авторов. Кладель, можешь ты заставить своих богатых друзей субсидировать нас?
— Что? — прозвучало из-под копны волос лаем овчарки. — Господи, будь у меня богатые друзья, я бы не знал, что такое голод.
Вошёл худощавый молодой человек, взял со стола бумаги и, не говоря ни слова, вышел.
— Кладель живёт чуть ли не на краю света — в пригороде, — сказал Мендес, обращаясь к Ги. — За ним таскается столько собак, что, как видишь, он сам стал похож на собаку. В его любимого эрдельтерьера вселилась душа Бодлера, и он посвящает ему стихи — а, Кладель?
И хрипло рассмеялся.
Гюисманс обратился к Ги:
— Я слышал, ты служишь в министерстве флота?
— Да.
— Сочувствую, — сказал Гюисманс. — А я в министерстве внутренних дел. У вас хоть корабли есть.
— Все мои экзотические приключения ограничиваются полуподвалом, — сказал Ги.
Гюисманс усмехнулся.
— Жду от тебя ещё стихов, — сказал Мопассану Мендес. — Некоторые из этих эротических сцен напоминают элегическую поэзию древних греков — совершенно парнасские.
— Гранки Орельена Шолля!