Будь проклята страсть
Шрифт:
— Да. Навсегда, Марселла.
И тут Ги увидел, что она уже мертва.
Когда Ги привязывал ялик, в вечернем воздухе щебетали ласточки. Он перелез через ворота, втащил вёсла и пошёл мимо небольшой беседки вверх по склону, на котором был разбит сад. Подойдя к дому, увидел Флобера, гуляющего по липовой аллее. Услышал, как он произносит одни и те же фразы с разной интонацией.
Это было флоберовским испытанием прозы. Каждая написанная фраза, даже если он шлифовал её несколько дней, должна была прозвучать в аллее; Флобер, расхаживая, твердил её, вслушиваясь в лёгкое эхо, в ассонансы, продолжая борьбу за совершенство, стремясь
Поглощённый своим занятием, близорукий Флобер на замечал Ги, пока тот не подошёл вплотную.
— А, это ты, сынок.
Флобер вышел бы из себя, если б ему помешал кто-нибудь другой; но к Ги он питал особую привязанность. Обнял молодого человека, потом отступил.
— А это что?
Ги был в гребной майке, с вёслами в руке.
— Я шёл на вёслах, — ответил он.
— На вёслах? Из Парижа?
Ги кивнул.
— Чёрт возьми!
По пути к дому Флобер, вскинув руки, воскликнул:
— Сынок, как я страдал! Ты представить не можешь моих страданий из-за того, что не с кем было поговорить о Жермини.
— О ком?
— Ты не читал об этой истории в газетах? — Флобер улыбнулся. — Полицейский недавно арестовал в саду возле Елисейских полей мужчину и мальчика за непристойное занятие. Мальчик — рассыльный по фамилии Шуар. Мужчина воспылал буржуазным негодованием, грозился отхлестать полицейского кнутом. В участке выяснилось, что это граф де Жермини, муниципальный советник Парижа, церковный староста в приходе святого Фомы Аквинского, вице-президент клуба рабочих-католиков, издатель журнала «Католик ревю». Представляешь? П-п-потрясающе!
Когда они со смехом вошли в кабинет Флобера, к ним подбежал волкодав по кличке Жюлио. Хозяин рассеянно его погладил. Там всё дышало фанатичной флоберовской аккуратностью; если ему мешала хотя бы какая-то мелочь, он приходил в ярость. Ги оглядел знакомые вещи — массивную, не очень удобную мебель, круглый стол на гнутых ножках, на котором лежали письменные принадлежности, монументальные книжные шкафы, кресло с высокой спинкой, в котором Флобер просиживал много ночей, напоминавшее орудие пытки. У одной стены стояли диван, покрытый шкурой белого медведя, бюст давно покойной сестры Флобера работы Прадье [83] , на камине стоял бронзовый позолоченный Будда, повсюду виднелись сувениры — кинжалы, амулеты, маски и две мумифицированные ступни, которые он использовал как пресс-папье.
83
Прадье Жам (1794—1852) — французский скульптор.
— Ну и как идёт народное образование, молодой человек?
— Неплохо.
Ги положил на стол привезённые бумаги и достал оттуда визитную карточку.
— «Месье Ги де Мопассан, — прочёл Флобер. — Причисленный к кабинету министра народного образования, вероисповеданий и искусств, особоуполномоченный по переписке министра и по делам управления отделами вероисповедания, высшей школы и учёта». Чёрт возьми, это ничем не лучше морского министерства!
Ги видел, что он в хорошем настроении. Флобер поплотнее запахнул свой неизменный коричневый халат.
— Знаешь, его много лет назад прислал из России Тургенев. Мне всегда хотелось ходить под ним голым и укрывать полами черкешенку.
— Вы похожи в нём на монаха, — сказал Ги.
— Да, это недалеко от истины. Архиепископ
Было решено, что Ги останется на ночь. Поскольку он собирался отправить ялик обратно в Безон пароходом, Ги спустился, втащил его в сад, а потом искупался в реке. Надел привезённые с собой рубашку и куртку. Флобер сидел за письменным столом, обложась раскрытыми томами и выписками для романа «Бувар и Пекюше», над которым уже очень долго трудился.
— Роман большой, огромный, я не могу писать его, мой мальчик, — и всё же напишу, я должен. Иногда, бывает, плачу от усталости. Только что закончил третью главу — и знаешь, сколько томов мне пришлось проштудировать? Поначалу я думал, что в романе будет триста страниц. Сейчас в нём тысяча триста пятьдесят, и думаю, дойдёт до двух тысяч. Смотри, сколько выписок.
Флобер указал на большую стопу. Лицо его прямо-таки светилось. Он потянулся к одному тому.
— Вот. «О Бонапарте и Бурбонах» Шатобриана [84] . Послушай. «Бонапарт действительно мастер выигрывать сражения, но во всём прочем самый посредственный генерал искуснее его». И это Шатобриан!
84
Шатобриан «О Бонапарте и Бурбонах» — памфлет французского писателя Франсуа Рене де Шатобриана (1768—1848) о гибели империи Наполеона III. Книга увидела свет в 1814 г.
Оба злорадно рассмеялись.
— Или вот. — Флобер взял «Словарь терминов медицинской науки» Мюрата и Патиссье. Прочёл: «Женскую грудь можно рассматривать как предмет, приносящий удовольствие и пользу».
Потом порылся в газетных вырезках.
— «Ля Рив Гош» от двенадцатого марта шестьдесят пятого года цитирует Наполеона Третьего: «Богатство страны зависит от общего благосостояния».
Вошла служанка, стала зажигать лампы. Ги нечаянно смахнул с камина стопку листков и, подбирая их, стал разглядывать.
— Это что-то странное.
Флобер подошёл.
— А, я обнаружил их сегодня в глубине ящика стола. Это признания Шойе, убийцы-гомосексуалиста. Ты его не помнишь. Это письмо проститутки сутенёру.
Ги увидел, как блеснули глаза Флобера, когда он взял бумаги — его привлекали странные, причудливые сочетания, которыми полна жизнь, — горечь в радости, жестокость в минуту нежности, фарс в трагических событиях, уродливое в красоте. Однажды вечером в Париже он рассказал Ги о похоронах любимой сестры Каролины, умершей тридцать лет назад. Могилу вырыли слишком узкую, гроб в неё не входил. Провожающие стояли вокруг, а кладбищенские служители сражались с гробом, пока один не ударил по нему ногой, прямо туда, где находилось лицо, и не вогнал в яму. Видно было, что Флобер ощущал нелепость, гротеск, дикость этого случая.
После ужина они вернулись в кабинет. Ги сидел молча, хозяин читал рукописи, которые привёз его ученик, — два рассказа и стихотворение. Дочитав, Флобер поднял на него глаза. Ги сказал:
— Вы впервые прочли то, что я показал вам, без ругани.
— Рассказы хорошие. Превосходные, мой мальчик. Ты усвоил мои уроки. — Со слезами на глазах он любовно посмотрел на молодого человека. — Любой писатель в Париже дал бы отсечь себе руку, лишь бы написать их. Знаешь ты это?
— Нет.