Будь проклята страсть
Шрифт:
На площади Оперы человек с причёской и бородой ассирийского владыки, одетый в средневековый флорентийский камзол из голубого бархата и плащ с алой подкладкой, проходя мимо, экстравагантно отсалютовал ему. Ги вскинул руку, отвечая на приветствие. То был Сар Пеладан [100] — эксцентричный мистик и оккультист.
Подойдя к кафе Тортони, Ги остановился и стал оглядывать сидящих, потом из-за столика в центре закричали и замахали руками, приглашая его:
— Мопассан!
100
Сар Пеладан —
Там были Катюль Мендес, Кладель, Мезруа, Шарпантье, Гюисманс — Ги не видел его несколько месяцев — и Орельен Шолль, журналист и бульварный остряк.
— Везёт же тебе!
— Счастливчик!
Его тормошили, ему жали руку.
— Мало тебе того, что ты оказался под запретом?
— Чёрт возьми, чего бы я только ни отдал, чтобы обо мне зашла речь в палате депутатов, — сказал Мезруа.
— О чём речь? Что случилось? — спросил обросший, как никогда, Кладель. — Кто-нибудь мне скажет?
— Как, ты не слышал, что правительство ополчилось против Мопассана?
— Кладель устраивал облаву на собак в провинции, — сказал Гюисманс.
— Ашетт запретил продавать «Жизнь» в привокзальных киосках, поскольку эту книгу нельзя рекомендовать для семейного чтения, — объяснил Катюль Мендес. — Клемансо [101] — ну ты знаешь, тот самый депутат — пытался добиться отмены запрета; потом мы отправили петицию за двадцатью с лишним подписями. В общем, дело кончилось тем, что в дополнение к громкой рекламе, созданной запретом Ашетта, месье Ги де Мопассан и его рассказы обсуждались вчера на вечернем заседании палаты депутатов — вот так.
101
Клемансо Жорж-Бенжамен (1841 —1929) — врач, сделал политическую карьеру на следующий день после революции 4 сентября 1870 г. (падение Второй империи), стал мэром 18-го округа Парижа. Радикальный депутат, в 1871 г., он перешёл к левым радикалам на Ассамблее 1876 г., был в оппозиции Мак-Магону. Спровоцировал отставку многих министров, отсюда его прозвище «могильщик министров». Поддержал кандидатуру Буланже на пост министра военного ведомства. Объявил свои претензии на диктатуру, но на выборах в 1893 г. провалился.
Довольный Ги пытался протестовать.
— Я обратил внимание, газеты пишут, что там царило «общее веселье», — сказал Шолль.
— Все расхохотались, когда Рейналь, министр труда, сказал, что часто получал жалобы от отцов семейств на то, что эта книга продаётся в привокзальных киосках!
— Мне бы добиться запрета! — вздохнул Мезруа.
— Его стремление к рекламе — чистейший натурализм, — сказал Шарпантье, подталкивая Ги локтем. — Школа Золя.
— Авар говорит, у тебя должна скоро выйти новая книга?
— Да, — ответил Ги. — «Рассказы вальдшнепа». Появится в пятницу.
— Как?! — зашумели все. — Вот это срок!
— Неслыханно.
— Иду домой, побыстрее писать новую книгу, — объявил Мезруа.
— Послушай, Шолль, — сказал Ги. — Ты что пьёшь — шампанское? Кажется, вчера ты хоронил дядю?
— Хоронил, — ответил Шолль. — Это поминальное шампанское!
Все громко рассмеялись. Ги сидел в окружении раскрасневшихся умных лиц, наслаждаясь этими приятными, весёлыми минутами.
Перед окном дома на улице Дюлон вырос столб дыма, похожий на белое движущееся дерево, и рассеялся, когда поезд прошёл. Ги писал за столом. Раздался стук в дверь, и вошла мадам де Мопассан.
— Ги, я не помешаю тебе. Одно только слово. Я распорядилась, чтобы привезли эти новые
— Сейчас хорошо, мама. — Ги сжал большим и указательным пальцами уголки глаз. — Боли прошли.
— У тебя усталый вид, сынок. Не пора ли отдохнуть?
«Подавленный он какой-то», — подумала она. С самого приезда в Париж две недели назад ей казалось, что у сына что-то неладно. Жила мадам де Мопассан у старых друзей на улице Жоффуа, а теперь возвращалась в Этрета. Она стояла возле стола, глядя на Ги.
— Кто эта твоя новая пассия? — И указала на стопку писем с написанным чёткими, крупными буквами адресом. — Приходят изо дня в день, почерк один и тот же.
Ги поднял на неё глаза.
— Эммануэла. Графиня Потоцкая.
— Так вот это кто! Понятно. — Мадам де Мопассан помолчала. — Говорят, она очень красивая.
— Да, — неохотно ответил Ги. — Мы с ней знакомы уже несколько месяцев.
Мать поняла, что сын не хочет разговаривать о графине.
— Ну ладно, мне надо идти. Внизу ждёт фиакр. Нет, нет, не спускайся. — Она легонько поцеловала его в щёку. — И не переутомляйся.
— До свиданья, мама.
Он обнял её, и она ушла.
Ги снова сел за рукопись, написал две фразы, зачеркнул их и бросил перо. Работа не шла.
Он встал и подошёл к окну. Эммануэла... Эммануэла. Да, она красивая. Если б дело было только в этом! Эта женщина, в отличие от всех других, представляла собой сплошную загадку. Была изумительной. И мучила его. Они познакомились на вечеринке в Аженора Барду. Эммануэла почти не замечала его; она весь вечер была в центре внимания, Ги оказался одним из группы тех мужчин всех возрастов, которые ходили за этой женщиной, наперебой добивались её взгляда, поклонялись ей. Он — один из группы ходящих за женщиной! Но ему было всё равно.
Эммануэла была ослепительной, космополитичной, бессердечной. Ги узнал, что она дочь польского графа, дипломата, и певицы из Да Скала, урождённая Пиньотелли. Внучка англичанки. Богатая, влиятельная, непредсказуемая. Она со смехом сказала ему: «Я свободна как ветер».
И он видел её в ореоле особой красоты, которую подчёркивало крепкое, немного неженственное телосложение. Головой она напоминала древнегреческую богиню — низкий лоб, длинные брови, прямой нос, толстая шея. Грудь её была почти плоской, она ничем не стягивала довольно объёмную талию, ростом была невысока, с толстыми пальцами. Он ни разу не видел её в декольтированном платье. Косметикой она не пользовалась, не носила почти никаких украшений, кроме жемчужного ожерелья, одевалась просто, в высшей степени красиво и изысканно по контрасту с вычурными одеяниями других женщин.
И половина умнейших мужчин Парижа лежала у её ног. Она могла управлять Академией по собственному капризу. Её насмешки губили репутации, остроты ходили по светским гостиным. Большой особняк на авеню Фридланд, строительство которого обошлось в двенадцать миллионов, где она жила одна в окружении ливрейных слуг, являлся ареной ожесточённого ревнивого соперничества политиков, профессоров, писателей, художников. Каждый из них надеялся стать её любовником, которого у неё пока не было — во всяком случае, они надеялись, что любовника у неё пока нет, — однако, глядя ей в глаза, не были уверены ни в чём, кроме того, что обожают её. Чтобы удостоиться её улыбки, они раздевались в её гостиной до пояса и устраивали дуэли на малярных кистях. Шпионили друг за другом, обманывали друг друга. Всё для того, чтобы побыть в её обществе. Муж её, граф Николас Потоцкий, почти всё время находился за границей, изредка появлялся, поскольку обожал её немногим меньше, чем остальные мужчины, а потом уезжал охотиться на волков в России, на кабанов — в Силезии, на уток — в итальянских болотах или ездил в своих каретах и фаэтонах с блестящими упряжками на выставках лошадей в разных странах Европы.