Будь проклята страсть
Шрифт:
Ги переполняла мучительная красота жизни. Он пытался глубже проникнуть в убогое и низкое, нелепое и пустое, в красоту обыденного. Его окружала серо-зелёная нормандская природа, печальная и нежная. И он упивался этим напитком жизни. Небо он любил, словно птица, лес — словно волк, скалы — как серна, воду — как рыба, любил валяться в высокой траве, бегать по ней, будто жеребёнок. Ощущал в себе жизнь всех зверей, все инстинкты, все перепутанные страсти живых существ. Ощущал любовь животную и глубокую, несчастную и светлую ко всему, что жило, росло и таилось в глазах живых существ. И слышал голоса, которые отвечали ему:
На авеню Опера испытывали новые электрические светильники, именуемые «свеча Яблочкова». Близилась зима. Деревья на Елисейских полях уже обронили листву. Солнце светило на бульвары оранжевым светом.
В тот вечер у Франсуа был ежемесячный выходной; но едва он ушёл, Ги пожалел, что в. квартире с ним никого нет. По настоянию Луи Ле Пуатвена он переехал на улицу Моншанен, в самый красивый район Парижа неподалёку от парка Монсо. Сам Луи жил этажом выше. Переезд этот имел символическое значение. Ги оказался в большом мире богатых, удачливых, знаменитых.
Но в этот вечер Ги знал, что Луи в квартире над ним нет. Он ощущал приближение приступа головной боли, теперь она всякий раз сопровождалась какой-то дурнотой. Перед его отъездом из Этрета доктор Обэ, местный врач, рекомендовал перед началом приступа растирать затылок вазелином. Ги порастирал десять минут, потом лёг на диван. Через двадцать минут голову словно бы стали размалывать две зазубренные скалы. Обливаясь потом, он сорвал с себя воротничок. Глаза будто бы разрезали на мелкие кусочки. Он лежал неподвижно, неспособный думать от боли, однако сознавал, что нужно подняться, найти какую-то помощь.
Край дивана вывернулся из-под него, Ги упал на пол. И пополз, опустив голову. Путь до двери занял у него много времени. Он поднялся на ноги и, держась за стену, вышел в коридор, к шкафу. Флакона с эфиром там не было. Франсуа переставил его в какое-то другое место. Ги повалился на комод. Стоявшая на нём большая ваза грохнулась о пол и разбилась. Консьержка, надо найти консьержку. Ги добрался до парадной двери и ощупью вышел наружу. Было темно; внезапно он очутился под холодным дождём, смутно догадываясь, что находится где-то во дворе. В глазах его переливались огни, казалось, он идёт среди лабиринта зеркал, отбрасывающих на него отражения огней под разными углами. Ги попытался найти в этом лабиринте проход. Зеркала отступили — потом внезапно послышались звуки, похожие на шумы улицы. Сквозь вспышки света ему ничего не было видно. Потом над ухом раздался крик:
— Господи, держите его!
Завопила какая-то женщина. Руки из темноты ухватили его и потащили назад, в сторону от лязга копыт и громыхания какого-то экипажа.
— Кретин! Не видишь, куда идёшь? — выкрикнул кто-то на ходу.
— Да, чуть не попал под колеса.
Дружественные руки держали его.
— Он болен.
— Не могли бы вы отвести меня... в десятую квартиру? — произнёс Ги. Даже шёпот отозвался болью в голове. — Скажите консьержке... спасибо.
Через час доктор Робен, которого рекомендовал Луи, стоял у кровати, покачиваясь на каблуках. Ги смотрел на него с надеждой; сила приступа поколебала его скептическое отношение к врачам. От укола боль слегка утихла, но когда кончится действие лекарства, она вернётся снова.
— У вас ревматическое состояние, которое действует
— Можно мне проводить зиму на Лазурном берегу?
— Хм-м. Н-нет.
Доктор как-то скис. Ги показалось, что он рассчитывал на продолжительный и прибыльный для себя курс лечения знаменитого и, по слухам, богатого писателя Ги де Мопассана.
— Может, это парадоксально, но лучше всего я чувствую себя после ледяного душа, — сказал он.
Доктор глубоко вдохнул и поджал губы:
— Нет, нет. Никаких душей. Ни в коем случае. В вашем состоянии ничего хуже не может быть.
К Ги вернулся его скептицизм. Предписания доктора он выслушал с сомнением. И поймал себя на мысли о Клем. Была бы она здесь. Клем, мне нужна ты, нужна твоя нежность... Клем... Клем.
Гонкур повертел шеей, обмотанной шёлковым шарфом, и покровительственно сказал:
— Говорят, вы внезапно стали признанным знатоком высшего общества.
— Я? — Ги рассмеялся. Они встретились на Бульваре и стояли, обсуждая план, предложенный Золя и ещё кое-кем, воздвигнуть в Руане памятник Флоберу. — Мне довелось наблюдать в Канне эту публику. Рекомендую и вам. Хорошее место, где можно узнать, что по-настоящему изысканно. Альфонсы де Ротшильды до того усовершенствовали искусство жить, что, когда мадам Альфонс устраивает скачки с препятствиями в собственном парке, дорожку поливают водой, чтобы при падении она не ушибла задницу.
На полном лице Гонкура не появилось и тени улыбки. Ги ощущал в его упорном взгляде зависть, жгучее желание одобрений и похвал.
— Кажется, вы вращаетесь в высших кругах, молодой человек? — спросил Гонкур.
Это было нелепостью. Оставалось только отшутиться. Ги сказал:
— Там была одна ирландка, миссис О’Киф, которая регулярно освежала перед обедом цвет лица, делая себе клизму.
Гонкур кивнул и надел перчатку, лицо его застыло, как всегда, когда он старался запомнить разговор. Протянул, как обычно, два пальца и, останавливая проезжавший фиакр, поднял трость, словно маршальский жезл. Пробормотал: «Пока, пока» — и направился к экипажу. Он спешил домой, чтобы записать всё это в дневник.
Ги, помахивая тросточкой, беспечно зашагал дальше. Месяц назад «Жиль Блаз» поместила оповещение о публикации его нового романа «Милый друг»: «В этом увлекательном романе есть очаровательные, чёткие силуэты парижан, взятые из самой жизни». Теперь, после трёх выпусков, о «Милом друге» говорил весь Париж. Это был громадный успех. Молодые, любящие порисоваться «милые друзья» начали появляться на вечернем бульваре — в цилиндрах с загнутыми полями, с закрученными усами, оглядывающие женщин с ног до головы. Стало модным перенимать манеры грубых, красивых унтер-офицеров в отставке. Мужчины средних лет перенимали сардоническое выражение Милого друга «Это что, фарс?», чтобы придать себе важности. Половина парижских репортёров напускала на себя циничный вид, стараясь показать, что это они послужили прототипом этого персонажа. Женщины называли своих любовников в честь Милого друга Жоржами — словно это имя могло придать им его бессердечной, неразборчивой сексуальности.