Будь проклята страсть
Шрифт:
— Шшшш! Хватит! Браво, мой малыш!
Это был голос хозяина. Франсуа попятился и вышел. Ги крикнул: «Клем, можно войти?» — и вошёл, неся на руке попугая Жако, подарок Люсьена.
— Свинюшка, свинюшка! — выкрикивала птица.
— Хорошеньким словечкам ты учишь Жако, — заметила Клем.
Ги наклонился, поцеловал её и погладил по голому плечу.
— Франсуа говорит, ты чуть свет принялся за работу. Пишешь свой новый роман?
Ги кивнул.
— «Милый друг».
— Хорошее название, — с улыбкой сказала Клем. — Откуда ты его взял?
— Услышал кое от кого, — ответил Ги и тут же представил, какую сцену закатила бы после такого ответа Ивонна Фоконье. Но Клем не походила на остальных женщин.
— Дорогой, давай поцелуемся.
Ги присел на кровать, и простыня сползла на пол.
Он поцеловал севшую Клем и потянулся губами к её обнажённой груди. Рука ощутила нежность кожи на её спине.
— Ги, опять начинаешь? Нет.
Он убрал руку и со смехом поднялся.
— Жако непременно скажет что-нибудь в самый неподходящий момент. Клем, давай покатаемся верхом, съездим к красавице Эрнестине. Я подожду тебя внизу. Давай-давай, одевайся.
Он одним движением сорвал с неё простыню, которой она вновь накрылась. Клем, совершенно голая, вскочила с кровати и запустила ему в голову подушкой.
— Ладно, ладно... — Ги попятился. Полетела вторая подушка. — Не попади в Жако!
— Свинюшка, свинюшка! — завопила птица.
О косяк двери ударился рогалик.
— Любовь моя!
За рогаликом последовала щётка для волос.
— Милый друг!
Ги выскочил из комнаты и закрыл дверь.
Днём они объездили антикварные лавки на много миль вокруг, привезли домой красивое старое кресло, изящный замок и серебряную безделушку. Когда подъезжали к дому, Ги подумал, как красиво выглядит усадьба. В саду цвели цветы и поздняя клубника. Гуляли куры и петух с блестящим оранжево-зелёным хвостом. Луи Ле Пуатвен замечательно расписал дверь кабинета, на ней были изображены площадка для крокета с шарами, пруд с золотыми рыбками, собаки и кошки. После чая Ги пошёл навестить мать. Она сказал, что Эрмина в Канне, снимает там дом. Это удивило его.
— Я просила подыскать дом и для меня, — сказала мадам де Мопассан. — Подумываю туда переехать.
— Насовсем?
— Да. Ты не против?
— Э... нет, мама.
Однако Ги почувствовал лёгкий испуг; ему было спокойнее, когда мать рядом.
— Жозефа говорит, что хочет уйти на покой, и, пожалуй, лучше будет расстаться сразу и с ней, и с Этрета.
Тёплые летние дни летели быстро. По утрам Ги работал над романом, упражнялся в стрельбе из пистолета в саду, ходил с Клем смотреть, как Крамуазон разравнивает мягкий торф вокруг клумб. Или садился с ней в лодку, и они плавали вдоль хорошо знакомого ему берега. Иногда, возвращаясь поздно вечером мимо рыбацких домиков, он окликал друзей детства, останавливался поговорить с ними и выпить стаканчик водки.
Отношения у Ги с Клем были прочными. Он понимал, что ей известно о других его романах, но когда приходили письма от Эрмины, Эммануэлы и прочих, она оставалась всё такой же весёлой, нежной, преданной. Однажды Ги застал её в саду пишущей, рядом с ней лежало на траве несколько исписанных листов.
— Привет. Это что у тебя? Роман?
— Оставь, не трогай...
Но он взял один лист и принялся читать вслух:
— «Ги де Мопассан среднего роста, плотный, хорошо сложенный, с солдатской выправкой».
— Не смей...
Клем подскочила, попыталась вырвать у него лист, но Ги увернулся и продолжал:
— «У него прекрасная нормандская голова, затылок образует прямую линию с шеей, как на медальонах с изображениями древних завоевателей». Вот это да! «Лоб у него невысокий, модный, волнистые каштановые волосы зачёсаны назад. Глаза карие, весёлые; изящно очерченные губы наполовину скрыты усами, кожа смуглая, со здоровым румянцем. Во Франции его называют «красавцем», и думаю, красивым бы его нашли где угодно. Одевается этот джентльмен в твидовый костюм, тоже красновато-коричневого цвета, и вам легко его представить стоящим на балконе Ла Гийетт или таким, как я однажды летним днём увидела его у ворот, когда он поджидал друга». Клем, дорогая, это великолепно. Кто был тот друг?
— Ги, отдай. Я же просила не трогать...
Лицо
— Для кого же ты это пишешь?
— Для журнала «Мир женщины», раз ты так настаиваешь. Авар знаком с главным редактором — это мистер Оскар Уайльд [103] .
— Что?! Оскар Уайльд редактирует «Мир женщины»?
Ги запрокинул голову и громко рассмеялся.
В ту ночь на пляже Этрета состоялось странное погребение. Крамуазон сказал им, что в воскресенье вечером в городе умер индийский принц, и тело его по национальному обычаю сожгут. В полночь они стояли на вершине большого утёса и смотрели, как внизу на пляже пляшет под ветерком пламя, освещая приближённых и слуг принца, сидящих неподвижно, словно изваяния, и рыбаков, тронутых и взволнованных языческой чужеродностью происходящего.
103
Уайльд Оскар (1854—1900) — английский писатель и критик. Ирландец по происхождению, отец — видный врач-окулист, мать — писательница. Окончил Оксфордский университет. Проповедовал необходимость возрождения красоты в повседневной жизни. Любил эпатировать чопорных викторианских буржуа. В 1887—1889 гг. — редактор журнала «Женский мир». С конца 80-х гг. наступает расцвет творчества. По обвинению в безнравственности был осуждён на два года тюремного заключения. В полном блеске предстаёт дарование Уайльда-прозаика в «Портрете Дориана Грея», являющемся образцом интеллектуального романа XIX в. Он — автор многих пьес, в которых пытался возродить поэтическую драму больших страстей и светскую комедию, полную остроумных парадоксов.
Ги и Клем возвращались обратно в бледном свете луны. Тропинка была пуста, шагов их по мягкой земле почти не было слышно. Сзади долетал шорох волн. У ворот Ла Гийетт Ги остановился.
— Подожди минутку, не входи.
Спутница молча взглянула на него. Он сказал:
— Клем, я благодарен тебе. Благодарен за твою любовь, я твой вечный должник. Запомни.
— Ги, не надо. — Она приложила палец к его губам. — Мы оба любим друг друга.
Он хотел сказать ей ещё о многом — о поисках в своём сердце, о пустой пугающей тьме, которая окружала его и манила к себе подобно длинным ночным бульварам в газовом свете со стоящими вдоль них острозубыми вампирами-шлюхами, об ужасе мальчика, видевшего, как отец избивает маму в аллее парка. Но позволить пасть своим защитным барьерам? «Каждый защищает себя», — сказал он однажды Клем. Поняла ли она, что имелось в виду? Что опаснее всего радостные минуты, когда ты любишь всех, все живые и страдающие создания? Существует потайное «я», стоит ему раскрыться, и мировое зло его уничтожит. А ты ощущаешь вокруг себя пустоту, хотя твоё сердце колотится, объятия раскрыты, губы ищут — кого? кого? — кого угодно, лишь бы не быть совершенно одиноким. Вы в какой-то степени со мной, Клем, Эрмина, Эммануэла, — ваши мысли, ваше время принадлежит мне. Но даже когда губы соприкасаются с губами, потайное «я» остаётся в одиночестве.
Ги взял Клем за руку.
— Пойдём.
Потом Клем уехала. Возможно, в тот вечер она уловила какой-то отзвук его мыслей и чувств; на другой день она сказала, что ей нужно ехать в Париж, и Ги не сумел уговорить её остался. Они сели в скрипучую коляску папаши Пифбига, доехали до станции Иф, попрощались, Ги вернулся в Ла Гийетт и с головой ушёл в работу.
Писал он с упоением и пылкостью, каких не знал прежде. В сознании его сами собой возникали образы. Всё виделось с ослепительной чёткостью, эпизоды расцвечивались яркими красками, и он едва управлялся с персонажами, рвущимися на страницы. Рассказы появлялись один за другим — «Кровать», «Сёстры Рондоли», «Встреча», «Взгляды полковника», «Приданое» и «Пьеро» — ужасная история о собачке матушки Тико. Вместе с тем Ги писал «Милого друга», воссоздавая на его страницах газетный мир и жизнь Бульвара.