Будем как солнце!, Бальмонт Константин Дмитриевич (Гридинский)

Будем как солнце!

на обложку

Бальмонт Константин Дмитриевич

Шрифт:

Играющей в игры любовные

Есть поцелуи – как сны свободные, Блаженно-яркие, до исступления. Есть поцелуи – как снег холодные. Есть поцелуи – как оскорбление. О, поцелуи – насильно данные, О, поцелуи – во имя мщения! Какие жгучие, какие странные, С их вспышкой счастия и отвращения! Беги же с трепетом от исступленности, Нет меры снам моим, и нет названия. Я силен – волею моей влюбленности, Я силен дерзостью – негодования! ‹1901›

«Я больше ее не люблю…»

Я больше ее не люблю, А сердце умрет без любви. Я больше ее не люблю, – И жизнь мою смертью зови. Я – буря, я – пропасть, я – ночь, Кого обнимаю – гублю. О, счастие вольности!.. Прочь! Я больше тебя не люблю!

«Она отдалась без упрека…»

Она отдалась без упрека, Она целовала без слов. – Как темное море глубоко, Как дышат края облаков! Она не твердила: «Не надо», Обетов она не ждала. – Как сладостно дышит прохлада, Как тает вечерняя мгла! Она не страшилась возмездья, Она не боялась утрат. – Как сказочно светят созвездья, Как звезды бессмертно горят!

Поэты

Ю. Балтрушайтису

Тебе известны, как и мне, Непобедимые влечения, И мы – в небесной вышине, И мы – подводные течения. Пред нами дышит череда Явлений Силы и Недужности, И в центре круга мы всегда, И мы мелькаем по окружности. Мы

смотрим в зеркало Судьбы И как на праздник наряжаемся, Полувладыки и рабы, Вкруг темных склепов собираемся. И услыхав полночный бой, Упившись музыкой железною, Мы мчимся в пляске круговой Над раскрывающейся бездною. Игра кладбищенских огней Нас манит сказочными чарами, Везде, где смерть, мы тут же с ней, Как тени дымные – с пожарами. И мы, незримые, горим, И сон чужой тревожим ласками, И меж неопытных царим Безумьем, ужасом и сказками. ‹1900›

Хочу

Хочу быть дерзким, хочу быть смелым, Из сочных гроздий венки свивать. Хочу упиться роскошным телом, Хочу одежды с тебя сорвать! Хочу я зноя атласной груди, Мы два желанья в одно сольем. Уйдите, боги! Уйдите, люди! Мне сладко с нею побыть вдвоем! Пусть будет завтра и мрак и холод, Сегодня сердце отдам лучу. Я буду счастлив! Я буду молод! Я буду дерзок! Я так хочу!

Пожар

Я шутя ее коснулся, Не любя ее зажег. Но, увидев яркий пламень, Я – всегда мертвей, чем камень, – Ужаснулся И хотел бежать скорее – И не мог. Трепеща и цепенея, Вырастал огонь, блестя, Он дрожал, слегка свистя, Он сверкал проворством змея, Всё быстрей Он являл передо мною лики сказочных зверей. С дымом бьющимся мешаясь, В содержаньи умножаясь, Он, взметаясь, красовался надо мною и над ней. Полный вспышек и теней, Равномерно, неотступно Рос губительный пожар. Мне он был блестящей рамой, В ней возник он жгучей драмой, И преступно Вместе с нею я светился в быстром блеске дымных чар.

«Еще необходимо любить и убивать…»

Еще необходимо любить и убивать, Еще необходимо накладывать печать, Быть внешним и жестоким, быть нежным без конца И всех манить волненьем красивого лица. Еще необходимо. Ты видишь, почему: Мы все стремимся к Богу, мы тянемся к нему, Но Бог всегда уходит, всегда к себе маня, И хочет тьмы – за светом, и после ночи – дня. Всегда разнообразных, он хочет новых снов, Хотя бы безобразных, мучительных миров, Но только полных жизни, бросающих свой крик, И гаснущих покорно, создавши новый миг. И маятник всемирный, незримый для очей, Ведет по лабиринту рассветов и ночей. И сонмы звезд несутся по страшному пути. И Бог всегда уходит. И мы должны идти. ‹1901›

Освобождение

Закрыв глаза, я слушаю безгласно, Как гаснет шум смолкающего дня, В моей душе торжественно и ясно. Последний свет закатного огня, В окно входя цветною полосою, Ласкательно баюкает меня. Опустошенный творческой грозою, Блаженно стынет нежащийся дух, Как стебли трав, забытые косою. Я весь преображаюсь в чуткий слух, И внемлю чье-то дальнее рыданье, И близкое ко мне жужжанье мух. Я замер в сладкой дреме ожиданья. Вот-вот кругом сольется все в одно. Я в музыке всемирного мечтанья. Все то, что во Вселенной рождено, Куда-то в пропасть мчится по уклонам, Как мертвый камень падает на дно. Один – светло смеясь, другой – со стоном, Все падают, как звуки с тонких струн, И мир объят красиво скорбным звоном. Я вижу много дальних снежных лун, Я вижу изумрудные планеты, По их морям не пенится бурун. На них иные призраки и светы. И я в безмолвном счастье сознаю, Что для меня не все созвучья спеты. Я радуюсь иному бытию, Гармонию планет воспринимаю, И сам – в дворце души своей – пою. Просторам звезд ни грани нет, ни краю. Пространства звонов полны торжеством, И, все поняв, я смыслы их впиваю. Исходный луч в сплетенье мировом, Мой разум слит с безбрежностью блаженства, Поющего о мертвом и живом. Да будут пытки! В этом совершенство. Да будет боль стремлений без конца! От рабства мглы – до яркого главенства! Мы звенья вкруг созвездного кольца, Прогалины среди ветвей сплетенных, Мы светотень разумного лица. Лучами наших снов освобожденных Мы тянемся к безмерной Красоте В морях сознанья, звонких и бездонных. Мы каждый миг – и те же и не те, Великая расторгнута завеса, Мы быстро мчимся к сказочной черте, – Как наши звезды к звездам Геркулеса.

Убийца Бориса и Глеба

И умер бедный раб у ног Непобедимого владыки. А. С. Пушкин

Едва Владимир отошел, Беды великие стряслися. Обманно захватил престол Убийца Глеба и Бориса. Он их зарезал, жадный волк, Услал блуждать в краях загробных, Богопротивный Святополк, Какому в мире нет подобных. Но, этим дух не напитав, Не кончил он деяний адских, И князь древлянский Святослав Был умерщвлен близ гор Карпатских. Свершил он много черных дел, Не снисходя и не прощая. И звон над Киевом гудел, О славе зверя возвещая. Его ничей не тронул стон, И крулю Польши, Болеславу, Сестру родную отдал он На посрамленье и забаву. Но Бог с высот своих глядел, В своем вниманье не скудея. И беспощаден был удел Бесчеловечного злодея. Его поляки не спасли, Не помогли и печенеги, Его как мертвого несли, Он позабыл свои набеги. Не мог держаться на коне И всюду чуял шум погони. За ним в полночной тишине Неслись разгневанные кони. Пред ним в полночной тишине Вставали тени позабытых. Он с криком вскакивал во сне, И дальше, дальше от убитых. Но от убитых не уйти, Они врага везде нагонят, Они – как тени на пути, Ничьи их силы не схоронят. И тщетно мчался он от них, Тоской терзался несказанной. И умер он в степях чужих, Оставив кличку: Окаянный.

Великое Ничто [7]

Моя душа – глухой всебожный храм, Там дышат тени, смутно нарастая. Отраднее всего моим мечтам Прекрасные чудовища Китая. Дракон – владыка солнца и весны, Единорог – эмблема совершенства, И феникс – образ царственной жены, Слиянье власти, блеска и блаженства. Люблю однообразную мечту В созданиях художников Китая, Застывшую, как иней, красоту, Как иней снов, что искрится, не тая. Симметрия – их основной закон. Они рисуют даль – как восхожденье, И сладко мне, что страшный их дракон – Не адский дух, а символ наслажденья. А дивная утонченность тонов, Дробящихся в различии согласном, Проникновенье в таинство основ, Лазурь в лазури, красное на красном! А равнодушье к образу людей, Пристрастье к разновидностям звериным, Сплетенье в строгий узел всех страстей, Огонь ума, скользящий по картинам! Но более, чем это всё, у них Люблю пробел лирического зноя. Люблю постичь сквозь легкий нежный стих Безбрежное отчаянье покоя. К старинным манускриптам в поздний час Почувствовав обычное призванье, Я рылся между свитков – и как раз Чванг-Санга прочитал повествованье. Там смутный кто-то, – я не знаю кто, – Ронял слова печали и забвенья: «Бесчувственно Великое Ничто, В нем я и ты – мелькаем на мгновенье. Проходит ночь – и в роще дышит свет, Две птички, тесно сжавшись, спали рядом, Но с блеском дня той дружбы больше нет, И каждая летит к своим усладам. За тьмою – жизнь, за холодом – апрель, И снова темный холод ожиданья. Я разобью певучую свирель, Иду на Запад, умерли мечтанья. Бесчувственно Великое Ничто, Земля и небо – свод немого храма. Я тихо сплю, – я тот же и никто, Моя душа – воздушность фимиама». ‹Февраль 1900›

Великое Ничто (тайсуй, Великая Пустота) – понятие китайской философии эпохи Сун (960–1279).

Из

книги «Только любовь»

1903

Семицветник

Я всему молюсь.

Достоевский

Гимн Солнцу

Жизни податель, Светлый создатель, Солнце, тебя я пою! Пусть хоть несчастной Сделай, но страстной, Жаркой и властной Душу мою! Жизни податель, Бог и создатель, Страшный сжигающий свет! Дай мне – на пире Звуком быть в лире, – Лучшего в мире Счастия нет!

О, как, должно быть, было это утро Единственно в величии своем, Когда в рубинах, в неге перламутра Зажглось ты первым творческим лучом. Над хаосом, где каждая возможность Предчувствовала первый свой расцвет, Во всем была живая полносложность, Всё было «Да», не возникало «Нет». В ликующем и пьяном океане Тьмы тем очей глубоких ты зажгло, И не было нигде для счастья грани, Любились все так жадно и светло. Действительность была равна с мечтою, И так же близь была светла, как даль. Чтоб песни трепетали красотою, Не надо было в них влагать печаль. Всё было многолико и едино, Всё нежило и чаровало взгляд, Когда из перламутра и рубина В то утро ты соткало свой наряд. Потом, вспоив столетья, миллионы Горячих, огнецветных, страстных дней, Ты жизнь вело чрез выси и уклоны, Но в каждый взор вливало блеск огней. И много раз лик мира изменялся, И много протекло могучих рек, Но громко голос Солнца раздавался – И песню крови слышал человек. «О, дети Солнца, как они прекрасны!» – Тот возглас перешел из уст в уста. В те дни лобзанья вечно были страстны, В лице красива каждая черта. То в Мексике, где в таинствах жестоких Цвели так страшно красные цветы, То в Индии, где в душах светлооких Сложился блеск ума и красоты, – То там, где Апис, весь согретый кровью, Склонив чело, на нем являл звезду, И с ним любя бесстрашною любовью, Лобзались люди в храмах, как в бреду, – То между снов пластической Эллады, Где Дионис царил и Аполлон, – Везде ты лило блеск в людские взгляды, И разум мира в Солнце был влюблен. Как не любить светило золотое, Надежду запредельную Земли. О вечное, высокое, святое, Созвучью нежных строк моих внемли!

Я всё в тебе люблю. Ты нам даешь цветы – Гвоздики алые, и губы роз, и маки, Из безразличья темноты Выводишь мир, томившийся во мраке, В красивой цельности отдельной красоты, И в слитном хаосе являются черты, Во мгле, что пред тобой, вдруг дрогнув, подается, Встают – они и мы, глядят – и я и ты, Растет, поет, сверкает и смеется, Ликует празднично всё то, В чем луч горячей крови бьется, Что ночью было как ничто. Без Солнца были бы мы темными рабами, Вне понимания, что есть лучистый день, Но самоцветными камнями Теперь мечты горят, – нам зримы свет и тень. Без Солнца облака – тяжелые, густые, Недвижно-мрачные, как тягостный утес, Но только ты взойдешь – воздушно-золотые, Они воздушней детских грез, Нежней, чем мысли молодые. Ты не взойдешь еще, а мир уже поет, Над соснами гудит звенящий ветер мая, И влагой синею поишь ты небосвод, Всю мглу безбрежности лучами обнимая. И вот твой яркий диск на небеса взошел, Превыше вечных гор – горишь ты над богами, И люди Солнце пьют, ты льешь вино струями, Но страшно ты для глаз, привыкших видеть дол, – На Солнце лишь глядит орел, Когда летит над облаками. Но, не глядя на лик, что ослепляет всех, Мы чувствуем тебя в громах, в немой былинке, Когда желанный нам услышим звонкий смех, Когда увидим луч средь чащи, на тропинке. Мы чувствуем тебя в реке полночных звезд И в глыбах темных туч, разорванных грозою, Когда меж них горит манящей полосою Воздушный семицветный мост. Тебя мы чувствуем во всем, в чем блеск алмазный, В чем свет коралловый, жемчужный иль иной. Без Солнца наша жизнь была б однообразной, – Теперь же мы живем мечтою вечно-разной, Но более всего ласкаешь ты – весной.

Свежей весной Всеозаряющее, Нас опьяняющее Цветом, лучом, новизной, Слабые стебли для жизни прямой укрепляющее, Ты, пребывающее С ним, неизвестным, с тобою, любовь, и со мной! Ты теплое в радостно-грустном апреле, Когда на заре Играют свирели, Горячее в летней поре, В палящем июле, Родящем зернистый и сочный прилив В колосьях желтеющих нив, Что в свете лучей утонули. Ты жгучее в Африке; свет твой горит Смертельно – в час полдня – вблизи пирамид И в зыбях песчаных Сахары. Ты страшное в нашей России лесной, Когда, воспринявши палящий твой зной, Рокочут лесные пожары. Ты в отблесках мертвых – в пределах тех стран, Где белою смертью одет океан, Что люди зовут Ледовитым, Где стелются версты и версты воды И вечно звенят и ломаются льды, Белея под ветром сердитым. В Норвегии бледной – полночное ты; Сияньем полярным глядишь с высоты, Горишь в сочетаньях нежданных. Ты тусклое там, где взрастают лишь мхи, Цепляются в тундрах, глядят как грехи В краях для тебя нежеланных. Но Солнцу и в тундрах предельности нет, Они получают зловещий твой свет, И если есть черные страны, Где люди в бреду и в виденьях весь год, – Там день есть меж днями, когда небосвод Миг правды дает за обманы. И тот, кто томился весь год без лучей, В миг правды – богаче избранников дней.

Я тебя воспеваю, о яркое, жаркое Солнце, Но хоть знаю, что я и красиво и нежно пою, И хоть струны поэта звончей золотого червонца, Я не в силах исчерпать всю властность, всю чару твою. Если б я родился не певцом, истомленным тоскою, Если б был я звенящей, блестящей, свободной волной, Я украсил бы берег жемчужиной – искрой морскою, Но не знал бы я, сколько сокрыто их всех глубиной. Если б я родился не стремящимся жадным поэтом, Я расцвел бы, как ландыш, как белый влюбленный цветок, Но не знал бы я, сколько цветов раскрывается летом, И душистые сны сосчитать я никак бы не мог. Так, тебя воспевая, о счастье, о Солнце святое, Я лишь частию слышу ликующий жизненный смех, Всё люблю я в тебе, ты во всем и всегда – молодое, Но сильнее всего то, что в жизни горишь ты – для всех.

Люблю в тебе, что ты, согрев Франциска, Воспевшего тебя, как я пою, Ласкаешь тем же светом василиска, Лелеешь нежных птичек и змею. Меняешь бесконечно сочетанья Людей, зверей, планет, ночей и дней, И нас ведешь дорогами страданья, Но нас ведешь к Бессмертию Огней. Люблю, что тот же самый свет могучий, Что нас ведет к немеркнущему Дню, Струит дожди, порвавши сумрак тучи, И приобщает нежных дев к огню. Но если, озаряя и целуя, Касаешься ты мыслей, губ и плеч, В тебе всего сильнее то люблю я, Что можешь ты своим сияньем – сжечь. Ты явственно на стоны отвечаешь, Что выбор есть меж сумраком и днем, И ты невесту с пламенем венчаешь, Когда в душе горишь своим огнем. В тот яркий день, когда владыки Рима В последний раз вступили в Карфаген, Они на пире пламени и дыма Разрушили оплот высоких стен. Но гордая супруга Газдрубала Наперекор победному врагу, Взглянув на Солнце, про себя сказала: «Еще теперь я победить могу!» И окружив себя людьми, конями, Как на престол, взошедши на костер, Она слилась с блестящими огнями, И был триумф – несбывшийся позор. И вспыхнуло не то же ли сиянье Для двух, чья страсть была сильней, чем мир, – В любовниках, чьи жаркие лобзанья Через века почувствовал Шекспир. Пленительна, как солнечная сила, Та Клеопатра, с пламенем в крови; Пленителен пред этой Змейкой Нила Антоний, сжегший ум в огне любви. Полубогам великого Заката Ты вспыхнуло в веках пурпурным днем, Как нам теперь, закатностью богато, Сияешь алым красочным огнем. Ты их сожгло. Но в светлой мгле забвенья Земле сказало: «Снова жизнь готовь!» Над их могилой – легкий звон мгновенья, Пылают маки красные, как кровь. И как в великой грезе Македонца Царил над всей землею ум один, Так ты одно царишь над миром, Солнце, О мировой закатный наш рубин! И в этот час, когда я в нежном звоне Слагаю песнь высокому Царю, Ты жжешь костры в глубоком небосклоне, И я светло, сжигая жизнь, горю!

О мироздатель, Жизнеподатель, Солнце, тебя я пою! Ты в полногласной Сказке прекрасной Сделало страстной Душу мою! Жизни податель, Бог и создатель, Мудро сжигающий – свет! Рад я на пире Звуком быть в лире, – Лучшего в мире Счастия нет!