Будешь моей

Романова Наталия

Калугины – старый, крепкой верой род, только беспоповцы, а значит, ходу им в дом поповца – нет.

Дела вести, общаться, дружить могут. На порог друг другу не зайдут, детей не поженят, потому что внуки должны быть крещённые в истинной вере, а какая из двух победит?.. Никому отступники в роду не нужны, великий грех это.

Обернулась от чувства, что кто-то пристально смотрит на меня. Пригляделась. За штакетником, с той стороны забора, стояла девчушка лет шести-семи, прислонившись щекой

к дереву, пряталась худеньким тельцем за старую вишню.

– Ты от кого прячешься? – улыбаясь, спросила я, догадываясь, кто передо мной.

– От тебя! – безапелляционно заявили мне.

– А ты не прячься, выходи, – подозвала я, указав на калитку заднего двора, где находилась.

Калитку открыли, уверенно дёрнув деревянную задвижку-вертушку. Подошла девочка, впившись в меня оценивающим взглядом светло-голубых, отцовских глаз в половину хорошенького личика. Туника с кружевными рукавчиками-фонариками, трикотажные лосины с растянутыми коленками, пыльные босоножки.

– Правда тётя Люда говорит, что ты теперь нашей мамой будешь? – с места в карьер заявила дочка Митрофана. – Меня Василиса зовут, а тебя – Иустина, тётя Люда так сказала.

Я растерялась, не знала, что ответить.

Мамой?

Разве кто-то может заменить ребёнку маму, если он её помнит? Тётя Тоня за всю жизнь не сказала мне плохого слова. Если наказывала, не сильнее родных детей, если ругала, всех поровну, жалела же зачастую больше. Но мамой она не стала и стать не могла, потому что она – не мама.

Не мама!

– Как тебе захочется, – выровняв дыхание, ответила я на прямой вопрос.

– У меня мама есть, она теперь рядом с боженькой, и тётя Люда есть, папке жена нужна, чтобы в блуд не впасть, – выдала Василиса, повторяя слова кого-то из взрослых.

Вероятно, всезнающей тёти Люды.

– Ты что здесь делаешь? – услышала за спиной строгий голос Митрофана.

– Я за прописями пришла, – отрапортовала Василиса. – Тётя Люда велела к школе готовиться.

– Какое неожиданное рвение к знаниям, – приподнял бровь Митрофан, пряча улыбку. – Рома где?

– Да вон он, в лопухах прячется, ревёт, как девчонка! Иди сюда, – махнула она рукой в сторону зарослей огромных лопухов.

Через минуту перед нами стоял крепыш с ободранными коленками с точно такими же глазами, как у сестры и отца на заплаканной, щекастой моське.

– Что за потоп? – Митрофан сел напротив сына, вытер бумажной салфеткой нос.

– Он Серёжкин самокат сломал, – заявила Василиса, – а тот сразу жаловаться побежал, ябеда потому что!

– Не ломал! – возмутился карапуз. – Мотор искал!

– Нашёл? – спокойно уточнил Митрофан.

– Не-е-е-ет, – протянул тот в ответ разочарованно, не удержавшись, всхлипнул.

– Потому что самокат

у Серёжи механический, мотора нет.

– Едет, значит, есть! – засопел Рома.

– Ладно, Василиса, бери свои прописи, брата и идите к тёте Люде. Больше не приходите. Взрослые собираются, вам нельзя.

– Ага, – важно заявила Василиса, шагая в дом. – Я скажу, что ты починишь самокат. Починишь? – испытывающее уставилась на отца, попробуй не почини.

Пожалуй, и я, с пониманием в технике, ушедшим недалеко от Роминого: «едет, значит, есть мотор», починила бы. Командирша какая…

По пути поправила стоявшие на крыльце тапочки, захватила полотенце, оставленное мной на перилах, ровненько сложив машинальным жестом. Помощница папина.

– К сестре отправил сегодня, Людмиле, – пояснил Митрофан, когда дети ушли. – Позже все вместе соберёмся, добром познакомимся. Не сегодня, – показал взглядом на мангал, в котором горкой лежали дровишки.

Планировались взрослые разговоры под шашлык и возлияния. Немного, строго дозировано, но всё же зрелище не для детских глаз и ушей.

Посуда стояла на столе под навесом, салаты, зелень, свежие и консервированные овощи наготове, в ожидании гостей. Искренне удивило, что Митрофан помогал мне, не чурался женских обязанностей.

«Баба и кошка – в избе, мужик и собака – во дворе» – по такому принципу жил отец и все известные мне семьи нашего согласия. В тяжёлом быту, зачастую сознательно не облегчённом, чтобы неустанный труд помогал сосредоточиться на молитве, подобное распределение было рациональным.

Митрофан же ловко чистил картофель, нарезал отварные овощи, споро чистил рыбу, отодвинув меня в сторону. Он же замариновал с раннего утра мясо, купив у местного фермера.

– Грузди сам солю, – поведал он между делом. – Осенью от объекта к объекту мотаешься, по пути наберёшь, засолишь.

– И капусту? – улыбнулась я, выхватывая из тарелки тонкую соломку. – Вку-у-у-усно!

– Людмила, – засмеялся Митрофан. – Это ты моего запечённого в сметане линя не пробовала, сразу бы про капусту забыла.

Надо же, если пружину, которая сдавливалась внутри с того момента, как я увидела перед уходом со сцены отца, чуть отпустить, то немного легче дышать.

Получается даже искренне улыбнуться, ответить на шутку, радоваться малости выходит.

Пусть осторожно, словно кошка ледяную воду лапой трогать, но всё же смотреть на мир без внутренней, грызущей боли.

Может, однажды она превратится в ноющую, а потом вовсе исчезнет.

«Поженились, прижились как-то, пообтесались, полюбили», – сценарий в сотню раз лучше, чем у моей мамы. В миллион, чем вышло у меня с Олегом.