Будешь моей
Шрифт:
– Обманешь, значит? Ай-ай-ай, как нехорошо… такая праведная, и такая врунишка. Не напомнишь, случайно, ложь – грех? – не скрывая ехидства и злости, проговорил Олег.
– Обману! – взвилась Тина. – Ты не понимаешь и никогда не поймёшь, потому что мужчина, потому что такой же, как мой отец, потому что всё у вас просто! С одной живу в законном браке, к другой хожу, как к себе домой, детей рожаю на глазах всего народа. Вслед ведь не мужику плюют, а любовнице, с жалость не на него смотрят, а на жену, а он весь в белом! Детей в детский дом не отдал. Герой!
– Я-то здесь
– Кто со мной встречался, когда у него девушка беременная? Яна! Тоже всё просто, выходит, как у отца моего. Одна беременная, с токсикозом, отёками, бытом, с другой покувыркаюсь. А что такого? Ничего особенного. Одна ночами ревёт, второй глаз от стыда не поднять, зато ты у нас молодец! Осеменитель сраный!
– Она вообще неизвестно от кого беременная! – выпалил Олег.
Не сообразил, что Тине не должно быть известно о Кучеренковой. Он бы сейчас один плюс один не смог сложить, не то, что трезво анализировать информацию.
– Естественно «неизвестно от кого», что ты ещё можешь сказать? Беременная – неизвестно от кого. Алименты – на себя тратит. Ребёнок внимания требует – я ни при чём. Так? Чем я хуже тебя, чем? Ничем! Ангелина – мой единственный родной человек, ребёнок мой, если хочешь. Если нужно будет сделать операцию – я сделаю. Нужно будет просить прощения за блуд у мужа – буду просить, в ногах валяться стану. Надо будет лечь под Митрофана этого сраного, – повторила слова Олега, – лягу! Я что угодно ради сестры сделаю! Чтобы забрать её отсюда, увезти из этого дома, от отца, работы с утра до ночи, тряпок этих страшных, вместо одежды нормальной. У неё друзей нет, интересов нет, она, как мир за пределами Кандалов выглядит, не знает, в семь лет с уткой дружила. С уткой! Понятно тебе? Всё сделаю, что угодно! И если хочешь знать, Митрофан знает всё про меня, сегодня лично убедился!
Олега словно броневик на огромной скорости снёс, отправив в космическое пространство, где ни кислорода, ни температуры пригодной для жизни. Ничего, лишь всепоглощающее отчаяние такой невероятной силы, что сдохнуть в корчах стало бы милостью.
– Что ты сказала? – прохрипел он, глядя на Маську.
– Сегодня… лично убедился… – повторила она, отступая спиной мелкими шажками к кровати, прикрывая рот рукой, в ужасе распахнув глаза.
Не понял, не уловил тот момент, когда вцепился мёртвой хваткой в плечики Маськи – наверняка останутся синяки, но прямо сейчас похрену, – впился взглядом в голубые, распахнутые в страхе глаза, чувствуя, как ходят желваки на его лице, дёргается кадык и, кажется, крошатся зубы.
– Что ты сказала? – повторил он фразу, будто забыл остальные слова.
Впрочем, забыл. Вылетело всё здравое из головы, осталась зияющая пустота и злость, помноженная на ревность такой силы, что впору рельсы в узел связывать одним движением ресниц.
– … У-убеди-и-ился, – выдохнула Маська. – Ли-лично…
– Лично, значит, – прорычал Олег.
Поднял за плечи хрупкую фигурку, переставил к кровати, покорно висящую в его хватке. Отпустил руки, но лишь за тем, чтобы впечатать в себя, вдавить, размазать по своему
От тепла Маськиного тела, запаха, который ударил в нос – такого до боли знакомого, чистого, концентрированного прямо сейчас, – сбившегося дыхания, доносившегося до слуха, член мгновенно встал. Налился донельзя, добавив в крошево в черепной коробке животную похоть.
Убедился, значит… Убедился, сука!
Он несколько раз толкнулся членом в девичий живот. Почувствовал, как непроизвольно качнулись бёдра ему навстречу.
Поднял Маську, сразу же опустил на кровать, подмяв под себя. Упёрся одной рукой в жёсткий матрас, чтобы не раздавить, второй хаотично, нервно водил по распластанному телу.
Дёрнул сорочку с вышивкой этой дебильной вверх, оголяя одним движением до самых подмышек. В глазах потемнело от открывшегося вида: тонкая талия, плоский животик с дрогнувшим пупком, груди – налитые, упругие, большие для хрупкого телосложения, со светлыми, аккуратными сосками.
Прошёлся языком по шее, впитывая не только вкус, запах, но и вибрации воздуха вокруг. Впился зубами в сосок, одновременно удерживая Маську, не позволяя вывернуться, отодвинуться хотя бы на миллиметр.
Моя, – стучало в голове грёбаным рефремом.
Моя, моя, моя!
Моя, чтобы черти драли того, кто решил иначе. Моя!
Опустил руку между ног Маськи, одновременно отодвигая коленом, опускаясь своим телом между, окончательно придавливая. Не дёрнется, не хватит силёнок.
Влажные женские трусики лишили последней крупицы разума, если она и оставалась в бушующем, протестующем, алчущем мужском организме.
Да Маська текла, как похотливая кошка. Хотела ничуть не меньше. Хотела до вязкой смазки, которая растекалась по её белью, пальцам Олега, покрывалу.
– Что, не удовлетворил женишок? – прохрипел он, глядя в голубые с поволокой от желания глаза. Он знал этот взгляд, помнил его, сходил с ума.
Это его девочка. Его. Чувственная, податливая, чутко отвечающая, всегда реагирующая на его прикосновения. Безотказная, потому что ей тоже в радость.
– Не удовлетворил, спрашиваю? – прорычал, врезаясь пахом в промежность, имитируя древние, как сраный, несправедливый до корчей, мир.
Одним движением стащил с Маськи трусы, вторым высвободил собственный член, готовый лопнуть или кончить через пару секунд, настолько накрыла откровенная, алчущая похоть.
Впился в приоткрытый, сладкий до одури рот поцелуем. Сразу, без раздумий и приглашения, врезался языком, устанавливая свои правила.
Хватал, прикусывал, таранил, не позволял вдохнуть, выдохнуть, прийти в себя. Игнорировал слабые попытки оттолкнуть. Не в этот раз, Маська, не в этот.
Направил член между влажных, скользких складок. Вошёл резко, сразу на всю длину, не церемонясь, не позволяя привыкнуть, повинуясь лишь собственному порыву – эгоистичному, наглому, жадному.
Поймал ртом сдавленный стон, не позволяя звуку изо рта Тины повиснуть в воздухе. Обхватил её колени, дёрнул наверх и начал с силой вколачиваться, теряясь в мороке собственной страсти.