Булочник и Весна
Шрифт:
По дороге из парка, отвечая на неизбежный Петин вопрос, я сказал, что Тузин приезжал, чтобы забрать свою семью в Москву, но Ирина не поехала. Сидит одна с Мишей. Купила, правда, патефон. Наверно, как в том году, опять устроит «бал».
Петя выслушал информацию с тревожным любопытством.
– Ты знаешь, а я и не сомневался! – сказал он. – Я всё это знал, просто выжидал время. Ей нужна была эта свобода – чтобы вернуть себе достоинство. Понимаешь?
Я кивнул, отмечая, как точно Петя повторил недавние слова Ирины.
– Всё у нас будет, – вдумчиво заключил он. – Вот только улажу моё дельце – и к ней!
У выхода из парка мы простились и, сев по машинам, разъехались. Петя рванул в конноспортивную резиденцию Пажкова, а я поехал в Москву к родителям.
На душе у меня было странно – мне не нравилось, как прошла наша встреча. Я не поздравил друга с мужественным решением, не пожелал удачи в авантюре. Напротив – вселил сомнение. Не то чтобы я совсем не верил в Петины коммерческие дарования или думал, что Пажков его кинет. Скорее наоборот, меня пугала вероятность успеха.
Я понимал: если комбинация удастся, Петя шаг за шагом вырулит на новую дорожку, где мы с ним уже не пересечёмся. Я был другом его идеализма и неудачничества. В пору трезвомыслия и успеха ему понадобятся иные Друзья.
Мне вдруг подумалось, что это логично, правильно, это, может быть, даже предопределено «звёздами», под которыми он родился. У Пети в семье всё по уму. Дядя, сделавший карьеру в органах, папа – бизнесмен, которого, видимо, благодаря брату никогда и никто не трогал. Да и сам Петя – разве когда-нибудь он не рвался быть первым? Разве позволял себе хоть на миг ослабить волю? Просто область приложения сил была выбрана им глупо. Но теперь он73 Неожиданная благосклонность
Прошвырнувшись по магазинам в поисках подарков, я приехал к моим часов около восьми. Дверь открыла мама, расцеловала и оглядела: нет ли при мне гранатомёта. «Как себя чувствуешь? Нормально? Настроение хорошее?» Взяла у меня пакеты с продуктами и застопорилась на миг, явно желая что-то сообщить. Сказала: «Ну ладно, раздевайся пока…» – и, решительно вздохнув, умчалась на кухню. А я зашёл в комнату. Там всё было готово: ёлка со старыми игрушками на видных местах и новыми – в глубине, «фонарик» на люстре, комнатные цветы сбрызнуты «дождём». Правда, обеденный стол ещё без скатерти.
Из моей, а теперь Лизкиной комнаты вышел отец.
– «Чешуйку» вот сломал! – расстроенно проговорил он. – Прямо в пальцах разломилась, – и протянул мне устланный ватой коробок. В нем лежала распавшаяся надвое серебряная монетка, тонюсенькая и маленькая, меньше ногтя на мизинце. Приглядевшись, я различил силуэт Георгия. Мы сели на диван в гостиной, и папа показал мне ещё кое-что из своих осенних находок. Семейный праздник принял меня в свою утешительную колыбель, но я не успел насладиться безмятежностью – в дверях появилась мама.
– Пойдём покурим! – решительно сказала она, и сразу сделалось ясно: её душу распирали важные новости.
Через минуту за кухонным столом, уставленным салатниками и вскрытыми банками, я узнал, что к нам в дом вот-вот нагрянут моя дочь и бывшая жена.
– Мне Лизка звонила, прямо перед твоим приездом! – оживлённо докладывала мама. – Говорит, забери меня! Они там поругались, похоже. Майя хотела с ней ехать на вашу старую квартиру – вроде бы так. Ну а Лизка упёрлась! К бабушке – и до слёз! – Мама выдохнула дымок и покраснела от гордости и надежды. – А потом звонит Майя и говорит: мол, вы не будете возражать, если я к вам привезу Лизу? И между прочим, – проговорила она, чуть понизив голос, – это всё пошло после того, как ты разбомбил дом. У них что-то сдвинулось в мозгу у обоих. У Майи и у Кирилла. У нас тут с Майей был разговор, она за Лизкой заезжала после фигурного. Так вот, она решила, что твой разбомблённый дом – это серенада в её честь. Вы понимаете, говорит, значит, без нас ему ничего не нужно. Значит, всё его предшествующее свинство было не отсутствием любви, а каким-то просто трагическим переклином. Это сколько понадобилось жизни, нервов, чтобы дошло до этой мартышки! – Затушив сигарету, мама стёрла вскипевшие от возбуждения слёзы и продолжила: – Но и это не всё! Мелодрама продолжается! Оказывается, Кирилл наш, чудный, добрый, заявил, узнав про дом: всё вы врёте! И помчался проверять, правда ли дома нет? Что ты молчишь? Ты об этом знал?
Я кивнул.
– Илья его видел. Ничего не сказал мне, но я рисунок потом нашёл.
– Костя, что же мы будем делать? – спросила мама. – Ты сам-то что себе думаешь? Ты ведь у нас уже стал культовой фигурой. Этакий мученик! Назад-то их примешь, если соберутся?
Я встал и подошёл к окну. Чаши старых тузинских весов дребезжали перед глазами. Тряпичные «машки» и «глашки» свесили головы. Одна из них явно смахивала на Кирилла, другая – на маму, третья – Лизка. Да что тут разглядывать – все мы были на этих чёртовых чашах.
Тут я обнаружил на подоконнике банку и, выудив маринованный огурец, хрустом прогнал искушение.
Домофон запиликал в половине одиннадцатого. Я вышел в прихожую и услышал в снятой мамой трубке Лизкин взволнованный голос: «Откройте! Снегурочка!»
Светлые и, в пику Новому году розовые, весенние, Майя и Лиза ввалились в прихожую. Зашуршали пакеты, мама, стискивая Лизку, расплакалась – как будто не виделись год. Опомнилась, размотала, разула и увлекла в гостиную.
Половодье встречи сошло, оставив на берегу меня и Майю. Она стряхнула мне на руки старую белую шубку, в которой гуляла ещё с коляской, и, обернувшись через плечо, дотронулась взглядом девятилетней давности. Я понял, что назначен на новую роль. Майя подсказывала мне улыбкой, что я уже не псих ненормальный, не мучитель детей и женщин, а весьма милый, возможно, и героический чудак, пострадавший за любовь.
– Я не знала, что ты будешь! Но почувствовала! Видишь, даже надела старую шубу. И платок! – объявила она и сунула в рукав блёкло-голубую косынку. Это и правда была памятная вещица. Мы купили её в Италии, когда Лизка была ещё маленькая. Майю соблазнил цвет выгоревшего неба.
– А потом припарковались, вылезаю – и чуть не стукнула дверцей машину! Смотрю – твоя! – Тут Майя, положила ладонь мне на шею и так крепко, без сомнений, поцеловала в щёку, близко к губам, словно мы были честны друг перед другом и только вынужденно разыгрывали разлуку. – Ну пойдём, поговорим, пока они возятся!Мы вошли на тёмную кухню и встали к окошку, туда, где только что я грыз огурец. Лизка в комнате заливчато смеялась, отвлекаемая бабушкой от судьбоносной беседы родителей. В окрестных дворах погрохатывало. Моргало цветными вспышками зимнее небо, и на фоне салюта «заоконный театр» Николая Андреича давал новую пьесу – в ней мы с Майей отразились плечом к плечу. Кажется, даже голову немного она склонила, волосы пахнут прогулками – снегом, железом Лизкиных санок. Голос нежен и открыт.
– Помнишь тетрадку? – проговорила Майя, обняв обеими руками мой локоть, как всегда делала раньше, замёрзнув или устав. – Я хотела взять из квартиры кое-что из ёлочных игрушек и нашла там, в коробках, тетрадь с нашими записями про булочную. Ты так, оказывается, в точности всё устроил! А я и не поняла. Думала – просто бизнес. Вот дурочка! Ох!.. – выдохнула она и, стряхнув это случайное вроде бы причитание, продолжала: – Лизка нас замотала! Мы ведь переехали, ты знаешь. Так вот, её в дом теперь не затащишь. Каждый вечер до ночи сидит во дворе! Представляешь? На качелях сидит. В дождь, в снег. Я даже думаю: может, у ребёнка поехала крыша? Может, нам надо срочно назад вернуться, в нашу квартиру?
Я сказал, что квартира – её и Лизы. Они могут жить там свободно, не отчитываясь передо мной, с кем захотят. Мама убила бы меня за эту реплику, если б слышала, но Майя вынесла её со смирением.
– Да нет, Кирилл не поедет! Он вообще чудной такой стал! – сказала она. – Работает, как сумасшедший, денег нет, мы же ещё и квартиру снимаем… Иногда мне кажется, он мне вот-вот объявит: пациентка, вы здоровы, я вам больше не нужен! Сложит свои капли в чемоданчик, пристегнёт крылья… – она вздохнула без особенной горечи. – Как-то всё оказалось не так… Да вот он, полюбуйся! – и кивнула за стекло.
Сменив фокус, я прорвался взглядом через наши отражения и увидел двор. На корточках, спиной к берёзе, сидел человек. Голова опущена и что-то в руке – нет, не сигарета. Яблоко? Граната? Снег! Он сжимает и разжимает ладонь со снежком. И вдруг с размаху – сжатый-разжатый этот комок – себе в морду. На, умойся! Растёр…
Как-то горько мне было смотреть на него. Я больше не хотел всего этого винища – ревности, битвы, победы.
– Вам ехать пора, опоздаете загадать желание, – сказал я. – Лизку завтра вам привезу, могу хоть с утра.
– Я не поеду, – мотнула головой Майя и ещё крепче взялась за мой локоть. – Пусть сам разбирается со своими припадками совести. Почему я должна терпеть его эгоистическое самоедство? Нет, мы останемся! – решительно заключила она.
Бумеранг этот хорошо заехал мне по лбу. Несколько секунд с головой, пустой и звенящей, я смотрел в окно. А потом почувствовал ясную мысль: нельзя судить человека, тем более женщину. Каждый вытягивает жизнь, как может.
За семь лет нашего брака мне не хватило мозгов понять: Майя создана для неги и безмятежности. Она не годилась в жены декабристов и, как птичка из горящего леса, стремилась вырваться отовсюду, где полыхала недобрая страсть. На этот раз огонь и дым обуял Кирилла, тогда как моя погоревшая роща, кажется, начала пробивать из-под пепла ростки. Ничего удивительного, что инстинкт погнал Майю в обратный полёт. Только надо было теперь как-то по-божески разрулить всё это.
– Пойдём, – сказал я, вынув локоть из Майиных рук и направляясь в прихожую. – Пойдём-пойдём. Человек ждёт! – и сняв с вешалки шубку, подал ей.
Несколько секунд Майя медлила в недоумении, а затем улыбнулась и просунула руки в рукава. Её милое розовое лицо выразило радость победы. Она застегнула
– Хочешь поговорить с ним? Ох, я волнуюсь! Но, по-моему, зря вы друг перед другом так расшаркиваетесь! – весело щебетала она, пока мы спускались вниз.
Я сбегал по лестнице, толком не видя цели. Чего я хочу? Позвать Кирилла в гости? Вряд ли. Побеседовать? Не о чем. Сдать ему Майю, чтобы они ехали с Богом? Да, пожалуй, так.Когда мы вышли во двор, Кирилл по-прежнему сидел на корточках, подпирая плечом берёзу. Вихрастые его волосы и меховая оторочка капюшона были посыпаны недавно возобновившимся снегом. Завидев нас, он поднял глаза и взглянул на меня, как волчонок, не способный ещё растерзать, но уже готовый вцепиться.
– С Новым годом, ребят. Счастливо встретить! – сказал я, растерявшись от его нового взгляда, и, обернувшись к Майе, прибавил: – Я просто проводил… А насчёт Лизки звякнете, привезу, когда скажете.
Майя посмотрела на меня чуть расширенными глазами. Вдруг её лицо сделалось холодно. Она развернулась и быстро пошла к подъезду.
Когда хлопнула дверь, сухой, на грани воспламенения, взгляд Кирилла обратился ко мне. Я внутренне замер, чтобы не обронить в этот хворост случайной искры.
– Ну так что? – сказал он и был прав в своём тоне, поскольку это ведь я припёрся к нему.
Я повторил, что только вышел проводить Майю и не моя вина, что они тут вздумали ругаться.
– А я конкретно в этом тебя и не виню, – сказал он, поднимаясь на ноги и из снега выходя на асфальт. – Проводил? Топай.
Я едва сдержал улыбку, узнавая в устах Кирилла мою собственную лексику.
Он стоял, хмуро глядя на мою физиономию. Тогда я смахнул с оградки снег и сел. Мне вовсе не хотелось ничего выяснять, но лихую злобу нельзя оставлять не вскрытой, иначе она разнесёт своего хозяина. Прости, Кирилл, ковырнём, ладно? И спросил:
– Ну хорошо. А в чём тогда ты меня винишь «конкретно»?
– В подлости и бесчестной игре! – отчеканил он со звонким холодом в голосе.
Я так удивился его словам, что не заметил, как встал с оградки. Мы оказались лицом к лицу.
– Я вёл себя открыто. Старался взять твою сторону, понять! – заговорил он с горькой злобой. – А ты брусом своим завалил меня, чтобы уже не подняться! Чтобы все грехи на меня: жену увёл, ребёнку детство испортил, и теперь ещё эта хренова куча денег на свалку – целый дом! Я не верил, поехал смотреть. Не верил, что можно так вот, ни перед чем не останавливаясь, добивать, заваливать человека виной! Оказывается, можно. Лихо ты играешь! Денег, видно, куры не клюют – можно и коттедж расколотить! – выкрикнул он, окончательно утрачивая себя.
– Если честно, я тогда, с домом, про тебя не подумал. Ну не подумал, Кир, что ты это примешь на свой счёт, прости! – сказал я, смеясь, потому что его горе казалось мне вымышленным. Я знал, что он всегда относился ко мне с сочувствием. С ненавистью – никогда. И конечно, теперь он страдал от этого нового для себя состояния сердца. Мне хотелось добрым словом выгнать колючий мрак, идущий ко мне от этого, в общем, хорошего человека.
– Мне друг рисунки оставил. Помнишь, он Лизку рисовал? И ты там есть, кстати. Стоишь перед моим забором, как перед вечным огнём. Поехали, подарю! Хочешь?
Но моя приветливость не принесла ему облегчения.
– Слушай, чего тебе надо? – сказал он, взглядывая с тяжёлой тоской. – Ты всего добился, всё угробил своими грамотно спланированными истериками…
– Не твои это всё слова, Кир. С чужого плеча, – перебил я.
Он не стал договаривать и, оскользнувшись на чёрном льду, пошёл к машине. Рванул дверцу, сел. Раза с третьего завёл мотор и, опустив форточку, крикнул:
– Ночью никуда не пускай её! А то понесётся, хватит ума!..
Остановившись у подъезда, я смотрел, как дёрганными движениями он выруливает из переполненного двора. Мне вспомнилось вдруг, каким он был в день нашей первой встречи, в поликлинике. И потом, когда он сказал, что желает мне надежды…
Тем временем из подъехавшей «газели» парень с девушкой вынули здоровую – не ёлку! – пальму и, хохоча, поволокли к подъезду. Я подержал им дверь. Шелестнув по потолку ветвями, пальма скрылась вместе с хохочущими. Невольно улыбнувшись, я затушил окурок в снег. И вдруг на контрасте стало так горько, жалко того, что случилось с Кириллом. Уничтоженного добра и красоты, разбитой чашки.Больше сомнений у меня не было.
– Собирайся, Лизк! – крикнул я, заходя в тёплый и душистый, сулящий лучшие яства родительский дом. – Складывай подарки! Надо ехать.
Через мгновение на мой зов вышла Лиза с отцом. А ещё пару секунд спустя плечом к плечу из кухни выдвинулись Майя с мамой. Мама твёрдо, как кортик, держала в руке механический штопор.
– Папочка, а Новый год? – тихо сказала Лиза.
Я собрался с духом.
– Лиз, Кирилл плохого тебе ничего не сделал, наоборот, возился с тобой, старался. Будь и ты человеком!
– Ты что? – грянула мама, не веря своим ушам. – Хочешь свою дочь из дома выгнать? Ты с дуба рухнул, Костя?
– Нельзя так, ребят. Нельзя, нельзя, – приговаривал я, сдёрнув с вешалки пуховичок и упаковывая в него отрешённо умолкшую Лизу. – Лизк, и ты с гульбой своей по вечерам завязывай, ладно? Мы и так всё уладим, разберёмся. Я тебе обещаю. Теперь уже честно, поверь…
На этих словах я посадил Лизу на стул и принялся неловко запихивать её ножки в сапоги.
– Уйди! Ноги сломаешь ребёнку! – крикнула мама и, отпихнув меня, принялась сама застёгивать молнии.
– Нет, но я только не понимаю, зачем тогда было нас преследовать, устраивать сцены, ломать дома? – раскрасневшись, спросила Майя. – Для чего? Чтобы нас потом вот так выставить? – Помолчала и, сняв фартук, принялась одеваться.
– Лиз, подарки твои! – растерянно сказал отец и протянул Лизе пакеты. Не меняя ни позы, ни выражения лица, она сжала полиэтиленовые ручки сумок. Майя, звонко всхлипывая в голубую косынку, чмокнула мою маму, и мы ушли.
Пока мы спускались по лестнице и шли к дороге, я старался держать слух и зрение заблокированными – не видеть, не слышать и, по возможности, не анализировать того, что делаю. В приглушённом состоянии сознания посадил Майю и Лизу в машину. Зарницы новогоднего неба осветили дорогу отъехавшего такси. Пахло порохом, хотя Новый год ещё не наступил, и я не имел понятия, чего прибавилось от моей необдуманной выходки – зла или добра.
Дома меня ждала приоткрытая дверь и готовая к бою мама.
– «Завязывай с гульбой!» – это надо так девочке маленькой сказать! – впустив меня, воскликнула она. – Девочку такую чудесную из дому выгнать! И ты учти, твоя Майя найдёт себе, и вряд ли это будет ангел, как Кирилл. Увезут твою дочь! Это ты понимаешь?
Я прошёл за негодующей мамой на кухню и сказал, что готов выслушать всё, что заслужил. Давай, отведи душу.
Мамино лицо, обычно чёткое и подтянутое, расплылось от горя.
– Нет, мне просто интересно: ты мазохист? Ты калечишь жизнь своих родителей, своей дочери, крушишь дома – чтобы получить какое-то изощрённое удовольствие? Просто скажи. Я должна понимать, кого я вырастила.
– Удовольствие тут ни при чём, – возразил я как можно дружелюбнее.
– А тогда почему? Люди приехали, хотели остаться. Хотели что-то наладить. Может, вообще – начать сначала. Я же предупредила тебя, что у них всё шатко!
– Нельзя, чтобы человека мотало от одного предательства к другому, – сказал я, не глядя на маму. – Нельзя никогда на такое подталкивать…
– Постой! – воскликнула мама, озарённая догадкой. – Так это, оказывается, ты у нас честь соблюдаешь! Упиваешься за счёт семьи своим благородством? За наш с Лизкой счёт? – мама заплакала и ушла в комнату, где сидели один на один мой папа с толкающим новогоднюю речь президентом.После боя курантов я ушёл в свою комнату, выпутал из кактусов глупый «дождь» и, уставившись в окно на салют, достойный Дня Победы, начал планировать ближайшее будущее.
Передо мной стояла кардинально новая задача: я должен был обмануть «весы»! Подняться в мир, где их ржавые чаши не имеют власти над людьми. Мне хотелось найти выход, при котором никем не придётся жертвовать – разве что собой, да и то желательно таким образом, чтобы моя жертва не нагружала близких. Мне впервые захотелось поступить не так, как всегда, – не резко, но мягко, бесконечно мягко и мудро.
Я вышел в гостиную и увидел маму. Ещё не сошли пятна слёз, но она уже не сердилась.
– Представляешь, Татьяне, соседке, дети пальму подарили! – сказала она, пока я шарил по столу, заваливая тарелку. – Я зашла – такая кудрявая, до потолка!.. – Она осеклась и виновато проговорила: – Ты прости меня, делай, как знаешь. Мне просто очень жалко Лизку!
Наверно, слова эти были сказаны ею от всей настрадавшейся души, потому что я тут же отставил тарелку и заявил, что обещаю разрулить ситуацию. Так, чтобы хорошо было всем и мама при этом неограниченно виделась с внучкой.
Мамина меланхолия развеялась вмиг.
– О-го! – сказала она. – С сегодняшнего дня я завожу тетрадку и буду записывать в ней все твои невыполненные клятвы!
Засыпая под утро, я почувствовал парадоксальную вещь: мне стало легко от горы, которую взвалил на себя, дав обещание. Намного легче, чем без неё.