Булочник и Весна
Шрифт:
Только на следующий день я вспомнил, что в семейном бреду забыл поздравить Петю. Приходилось признать, что после нашего путешествия на колесе обозрения и он не позвонил мне в новогоднюю ночь. Первого днём, часика в два, решив, что теперь-то он уже наверняка отоспался, я вызвал его номер. Он долго не подходил. Наконец его голос, непривычно хрупкий, потрескавшийся, как краска на старинном холсте, произнёс: «Извини, брат. Потом. Всё потом… У меня важнейший разговор в жизни…»
74 Журналистское расследование, часть вторая
Все дни после Нового года, пользуясь относительным отсутствием пробок, я мотался ночевать к родителям. Добравшись, заваливался на диван и до полуночи листал телеканалы. Никто не стыдил меня и не дёргал. Даже мама примирилась с моей никчёмностью.
И словно бы сосуды связей, засорённые неправедной жизнью, очистились и по ним потекла любовь. Она текла, глубоко захлёстывая прошлое. Я вспомнил бабушку, которая любила меня, как я, наверно, до сих пор ещё никого не любил, поскольку глуп и переполнен силой. Вспомнил по фотографиям молодость моих родителей и своё собственное бледно пропечатанное в памяти детство.
Дважды у нас была Лиза, утомлённая и ледяная. Мама привозила её с «ёлок», на которых вместе с другими юными фигуристами из спортивной школы она должна была «работать» едва ли не все каникулы. Мы ужинали и садились играть в старые, ещё мои, настольные игры.
По свидетельствам мамы, мысль вернуться в старую квартиру – читай, «старую жизнь» – терзала мою дочь не на шутку. Между рябиной и берёзой в чужом дворе Лизка заложила первые ряды снежной крепости и в совершенном одиночестве, не подпуская к себе ни детей, ни взрослых, день за днём складывала свой бург. Вытащить её
Как-то между играми я набрался мужества и спросил у Лизы, что там Кирилл? Повеселел ли он после новогодней ночи?
Лиза отвечала, что повеселел вряд ли, зато стал есть много сушек. Садится на кухню и целый вечер грызёт сушки, пока все не лягут спать.
– Мама на него плюнула, – заключила она.
– Вы семечек ему купите, – посоветовал я, нисколько не думая издеваться, но Лиза посмотрела на меня с укором, и пришлось сменить тему.
Канун Рождества я решил провести в деревне. За дни моего отсутствия перед воротами намело горы невесомого снега. Было весело и нетрудно раскидывать его лопатой. По этим-то пуховым барханам шестого под вечер на холм поднялась Ирина, розовощёкая и хорошенькая.
Она шла из монастыря. Я отставил лопату и пошёл проводить её до дому. Дорогой, запыхавшись слегка, она рассказывала мне новости. Во-первых, завтра утром в храме монастыря служба. Будет всё начальство, и Пажков, конечно. Потом трапеза, говорят, какая-то необыкновенная. Уже прибыл хор из Москвы. Лестницы раздвинули, полы отчистили, всё убрали. Иконостас, такой миленький, привезли откуда-то на днях. А то, что стены серые пока, так в этом даже есть своя прелесть. Это новость первая.
А вторая – Костя, вы не видели разве? Все стены, и магазинчик, и остановка – в оборванных листовках. Лёня-журналист устраивает митинг! По поводу? А повод широкий. Чтобы «враги» не смели властвовать над русской землёй. Вы пойдёте на митинг? Я не пойду – я ведь за ребёнка отвечаю. А то ещё занесут в какой-нибудь «чёрный список». Лёню-то ведь хотят судить! За налоги и ещё там за что-то.
Обсуждая Лёнино героическое безумство, мы дошли до забора Тузиных и остановились в снегу. Калитка была заперта свежим сугробом и открывалась лишь на небольшую щель – сколько утром смогла раскопать Ирина, чтобы протиснуться. Я решил: когда договорим, сбегаю за лопатой и размахаю им снежок хотя бы до крыльца.
– Ну а третья что за новость? – спросил я довольно уверенно, потому что после первых двух Иринино лицо не остыло, напротив, набралось задору. С нарочитой таинственностью она пошатывала увязшую в снегу калитку, выжидая момент, чтобы сразить меня наповал.
– А с Петей давно вы разговаривали? – хитро спросила она.
– Первого днём, – сказал я, насторожившись и вспоминая с тревогой, что он так и не перезвонил мне. – Не то чтобы разговаривали…
Тут Ирина торжествующе улыбнулась:
– А мы с тех пор болтаем не переставая! Вот и только что – целый час! Телефон даже разрядился на холоде! – сообщила она с ликованием и бросила наконец шатать калитку. – Костя, вы только не сердитесь, простите! Ну подумайте, кому мне ещё рассказать, как не вам? Я же лопну, если не расскажу!
Делать было нечего. Мне пришлось остаться и выслушать продолжение. Примирение их началось с того, что Петя позвонил первого (видимо, в этот самый «важнейший разговор в жизни» я и вляпался своим новогодним звонком) и сообщил, что восхищён независимостью, с какой Ирина решила остаться одна в деревне. Между прочим он сказал, что не появлялся так долго исключительно из уважения к Ирининой свободе. Раз уж она вцепилась тогда в шинель – пусть разберётся в себе основательно, без посторонних влияний.
Теперь же, когда выбор сделан (ведь сделан же, он не ошибся?), Петя с восторгом сообщает ей, что как раз сейчас плотнейшим образом приступил к работе над их будущим. Дело, которым он занят, полно лишений и риска, и ему как никогда нужны Иринина поддержка и благословение и, чёрт побери, гарантии, что он пашет не зря! За гарантиями этими он и надеется подъехать завтра – в свите Пажкова, но это пока не точно. Дела могут удержать его в Москве.
– Он безумно, катастрофически занят! – озабоченно сказала Ирина. – Это естественно. Только у женщин нет ничего важней человека. А у мужчины всегда найдётся занятие. Первым делом самолёты, ведь верно? – и улыбнулась.
Само собой, мне хотелось сказать Ирине, что их «будущее» тут ни при чём. Все неотложные дела Пети нацелены исключительно на залечивание подстреленной гордости. Но как-то стыдно мне показалось лезть. Да может, я и не прав. Много раз я недооценивал Петю и, наверно, потому до сих пор сохранил свежий трепет в отношении к его личности: он часто играл сильней, чем я ждал.
Уходя, я ещё раз обернулся на снежные барханы, меж которых темнел узкий Иринин след, но мне уже не хотелось махать лопатой. «Пусть Петрович сам и откапывает», – решил я и с чистой совестью пошёл в бытовку.
Новости были хороши и, главное, не окончательны. Каждая предполагала развитие. Я решил, что обязательно схожу послушать Лёнин митинг, а заодно, если повезёт, узнаю у Пети, как поживает его «земля».Выйдя утром на деревенскую улицу, под морозное небо Рождества, я увидел на спуске с холма Ирину в белейшем пуховом платке, волокущую за руку Мишу. Окликнул и бросился догонять.
– А день-то какой хороший! – обернувшись, проговорила она. – Представляете, Костя, полезла в шкаф – а там пахнет весной! Просто там у меня куртки, плащи весенние – и в них весна! Такое удовольствие! – восклицала она, слегка сбиваясь с дыхания от быстрой ходьбы, и вдруг потрепала моё плечо ладошкой в белой варежке:
– С Рождеством!
Ни о чём не говоря, чутко слушая поблёскивающий синичьими голосами воздух, мы втроём прошли до посёлка. Я давно не спускался с холма пешком и только теперь осознал, как изменилась привычная картина. По обочинам установили щиты с рекламой комплекса и указателями на монастырь. Да и вообще нечто европейское появилось в облике местности. Шоссе утыкали фонарями. На соседнем холме стелились в перелесках лыжные спуски. Здорово, Михал Глебыч, чётко, быстро и по уму!
На подходе к монастырю мы с Ириной расстались. Она полетела в храм, а я свернул поглазеть на Лёнин митинг. Лёня организовал свою акцию протеста там же, где и в прошлый раз, на площадке у магазина. Правда, ни стечения публики, ни каких бы то ни было протестующих действий пока что не наблюдалось. Всё мероприятие заключалось в том, что Лёня установил на почищенном снегу школьную парту и два школьных стула. На одном из них он сидел.
К столбикам, на которых держалась спинка стула, были прикручены ножки небольшого транспаранта: огненная, в пажковских вихрах, драконья башка, распахнув пасть, заглатывает беленький монастырь вместе с холмами и перелесками.
На парте лежала стопка свежей Лёниной «Совести» и тускло белел гранёный стакан. Вода в нём замёрзла. Время от времени Лёня поднимал стакан и прикладывал донышком к разгорячённому лбу.
Другой стул стоял напротив и пустовал – у Лёни не было собеседника. Я подошёл и, поприветствовав воителя, сел.
Это был не тот Лёня, которого я видел прежде. Всё так же красно было лицо, и водянисты глаза, и схваченные морозом волосы стояли щёткой, но какая-то великая усталость пропитала его черты.
Он смотрел на меня с минуту. И хотя это были совсем иные глаза – голубые и человеческие, – я вспомнил почему-то взгляд Тузика. Как будто Лёня, как и умирающий Иринин пёс, передавал мне частичку Замысла, согласно которому не важно, что твоё дело табак. А важно – за что ты бьёшься, честно ли исполняешь предназначение или норовишь улизнуть, как подсказывает тебе трезвый рассудок.
Наигравшись в гляделки, Лёня взял из пачки газету и, положив передо мной, прихлопнул пятернёй.
Я взял трепещущий на морозном ветру листок и уставился в передовицу.
– Сзади. Там для тебя информация, – сказал Лёня.
Я послушно перевернул газетёнку и, найдя заголовок «Миша и виолончель», начал читать. Сказать по правде, от статейки пахло «жёлтой прессой». Журналистская этика Лёни тонула в ненависти, но не дочитать я не мог.
В статье, продолжающей начатое прошлой весной расследование, говорилось о том, как небезызвестный М. Г. Пажков, сын «простых служащих» и дитя улицы, в раннем возрасте столкнулся с оппонентом – одноклассником и соседом по площадке Петром Смольниковым, одарённым замечательными способностями к учёбе, «крутой» семьёй и ярким музыкальным талантом. Оглушённый медными трубами, непрестанно гудящими в адрес Смольникова, Миша Пажков сцепил зубы и тоже заработал себе неплохой аттестат, а вдобавок окончил с отличием районную «музыкалку» по классу виолончели.
К сожалению, дальнейшая
Дочитав, я некоторое время сидел молча. От Лёниной бредовой статьи у меня свело скулы.
– Откуда вы это взяли?
– Я со Смольниковым встречался, – загудел Лёня, подавшись вперёд и наваливаясь локтями на парту. – Лауреат всяческих детских конкурсов, гордость школы, объект зависти, естественно. Пажкова отлично помнит – ещё бы! Отзывается о нём как о полной дряни. Сетует, что дали условно. Когда я ему рассказал, как Миша продвинулся, – удивился. Сам Смольников в артисты не пошёл, получил второе высшее по звукорежиссуре. Работает по профессии.
Договорив, Лёня откинулся на школьном стульчике. Одутловатое его лицо побледнело – оттекла взбудораженная рассказом кровь.
– Петьке скажи!
– Спасибо, – кивнул я, вставая из-за парты. – Скажу. Да боюсь, уж поздно.
– Лучше поздно… – буркнул Лёня, отворачиваясь. И тут я понял, что у него нет сил ни на какой митинг. Его мечта была об одном – чтобы все проходили мимо. Чтобы спокойно дали ему подышать свежим морозцем.
Я огляделся – горел бриллиантов о снежок. Из окрестных посёлков к монастырю не то чтобы густо, но непрерывной ниточкой шёл народ. На обочине встал автобус. Из него выгрузился отряд казаков со знамёнами. Тут же на внедорожнике, который я перепутал было с Петиным, подрулили два батюшки и смешались с казаками. А полуминутой позже маршрутка выпустила на снег группу суетливых и радостных женщин. Всё это шумно двинулось мимо Лёни, и, притормаживая у новеньких сувенирных лавок, утекло в арку. Осталась пустыня снега с партой посередине. Но за партой уже никого не было. Одни газеты и стакан с замёрзшей водой. Лёня исчез, пока я, как дурак, пялился на прибывающих.
О, как ненавистны мне сделались вдруг толпы ханжей, чья хата вечно с краю. Без зазрения совести они примутся нахваливать отстроенный на гнусные деньги храм, а узнав о Лёне скажут: мол, поделом, нечего мутить воду!
В надежде отгулять смятение духа я дошёл до Отраднова и свернул в противоположенную от Старой Весны сторону, туда, где поблёскивали среди ёлок и фонарных столбов новенькие лыжные трассы. Белый и голубой день принял меня в своё сияние. А когда во второй раз зазвонили колокола, я вернулся к монастырю и зашёл через арку на двор.75 «Макаров»?
Среди ребят, строящих снежную крепость, мне попался Миша, а затем, у церковного крыльца, и Ирина, болтавшая с приезжей дамой. Я хотел спросить, не видела ли она Петю, но постеснялся и сам отправился на поиски – в бурлящий людьми влажно-серый храм.
Народ выходил потихоньку, но «правительственная ложа» была полна. Петя в расстёгнутой дублёночке, у западной стены, где, как я знал от Ильи, предполагалось изобразить Страшный Суд, оживлённо переговаривался с Михал Глебычем. Зоркий Пажков первым заметил моё приближение.
– А! Знакомый человек! Идите к нам! – позвал он, махнув мне наполеоновской ручкой. – Обсуждаем вопрос красоты! Знатоки-то мне чуть храм не загубили! Мне роспись нужна – чтоб Рассея ахнула. А они чего намазали? Им и по эскизам невмоготу! Видал, чего натворили? – и глазками из-под рыжей шевелюры показал на стену, где и правда красовался уже некий лубочный персонаж в кафтане дурного цвета. – Михал Глебыча позорить удумали! Ну да я их! – бранился он зло и весело. – А Илюша-то ваш, умник – эскизы оставил, а сам слинял!
– Так Илья – «маляр», – не сдержался я. – «С самосознанием маляра». На что он вам? – и тут же увидел над пажковской башкой Петины расширенные ужасом глаза.
– Михал Глебыч, я друга провожу? – сказал он, не давая Пажкову вступить со мной в дискуссию, и в следующий миг рывком отчаянных рук я был развёрнут в сторону выхода.
– Проводи, Петечка! Проводи от греха! – обрадовался Пажков. – Эй! Друг-то! Ты там во дворике обожди меня. Далеко, смотри, не уходи! Петька вон божится, что адреса Илюшиного не знает, – так я у тебя спрошу!
– Дубина ты! Запорешь мне всю жизнь на хрен! – с отчаянием проговорил Петя, подталкивая меня к выходу. – Ну чего ты ввязался? Кто тебя просил? У него и так из-за фресок этих настроение – мама не горюй! А мне подпись нужна! На землю!
Наконец заклубился пар. Понукаемый Петиной рукой, зажавшей в горсть капюшон моей куртки, я пробился через людской поток на свет Рождественского двора и уже собрался дать моему конвоиру локтём под дых – чтобы не распускал рук, но тут он сам выпустил мой загривок.
Рыжая, в белой и невесомой, как пригоршня снега, косынке, у крыльца стояла Ирина и, волнуясь, оглядывала двор. Она потеряла Мишу.
– Ирин, он с ребятами, – сказал я. – Они там возле арки, в крепости.
Ирина обернулась – и сразу, незримо, но осязаемо, между ней и Петей натянулось сияющее пространство. Через него хотелось пройти, как сквозь зеркало, и навек преобразиться, чтобы на душе не осталось никаких углов, одна нежность.
– Ну что? Шинель-то как? Зашила? – Петя сбежал с крыльца и, взяв Ирину за руку, проговорил вполголоса: – Ты даже представить не можешь, радость моя, куда я из-за тебя вляпался! Чего я напорол от обиды на тебя, и какая мне за это будет голгофа!.. – Он вдруг оборвал и, решительно объявив: – Пойдём! – быстро двинулся через двор. Ирина, заключённая в круг его власти, поспешила за ним с детской покорностью. Пройдя десяток шагов, Петя обернулся и махнул мне:
– Ну, ты чего толчёшься, как неродной? Пошли, покажу вам одну вещицу!
Обойдя церковь с тылу, он шмыгнул в узкий простенок между храмом и хозяйственным корпусом, закрытый от посторонних глаз. Там пахло осенью и были сложены обломки гранитных плит.
Ирина, запыхавшись, прислонилась к стене. Тут и я подоспел.
– Глядите, что у меня есть! – шепнул Петя и блестящим жестом выхватил из-под дублёнки совершенно натуральный «Макаров».
Увидев оружие, Ирина коротко взвизгнула.
– А ну дай сюда! – крикнул я, выбрасывая ладонь, и сразу в пальцах заколотилось сердце.
– Нетушки! – отведя руку, засмеялся Петя.
Ирина в истоме опустилась на камень, стянула с шеи белую косынку.
– Где взял? – спросил я.
– Пажков подарил. Вот, говорит, если жизнь не задастся – чтоб не маялся!
И Петя, лихой, как пиратский парусник, со сверкнувшим во взгляде золотом Флинта, подкинул оружие в ладони.
– Погоди, у тебя что, проблемы с землицей твоей?
– Нет! Никаких пока проблем! – улыбнулся Петя. – Всё должно быть в порядке. Пажков звонил там одному человечку – всё на мази.
– Уверен?
– А чего мне дёргаться? Если что не так – то вот так! – рассмеялся Петя, приставив пистолет к виску. – Или лучше так! – и натуралистично взял дуло в зубы.
Должно быть, последнее его действие было слишком жестоким для женских нервов, потому что Ирина вдруг поднялась, стянула варежки и тоненькими, но цепкими пальцами принялась выковыривать из Петиной руки оружие. Её розовое с золотом лицо побелело. Петя стиснул было кулак и вдруг – разжал.
– Да это игрушка, Ирин, – проговорил он, растерявшись. – Пугач. Михал Глебыч у нас так шутит. Я-то небось позеленел, а он и рад… Можешь Мише подарить! Только пусть не машет перед всеми, – и он виновато вложил пистолет в Иринину руку. – А ты что, правда поверила?
Я понял, что не могу остаться. Оружие было заброшено – речь пошла о любви.
– Ладно, Петь, счастливо! – сказал я и двинулся прочь из «ущелья», на сияющий солнцем двор.
– Лга! Я потом тебя догоню! – отозвался Петя.
Некоторое время я слышал за спиной его приглушённый голос:
– Приеду за вами, как только оформим. Как только решится – сразу! А пока что у меня к тебе задание – ты разберись с Мишей. Настрой его, чтобы он меня как-то принял. И вымети, ради Христа, всю эту вашу верхнюю одежду! Чтоб уж не за что зацепиться! Хорошо? Можешь пообещать?
Ирина что-то шёпотом проговорила в ответ. Тихо, мерцающими голосами они рассмеялись. Между ними начался тот волшебный, внятный только двоим разговор, от которого постороннему человеку лучше держаться подальше.
Церковный двор был пуст, все разошлись. Только несколько мальчишек, один из них Миша, остались достраивать крепость.
Я бы тоже ушёл, но мне ещё надо было переговорить с Петей. Из-за их дурацкой любви я так и не успел рассказать ему про Лёнину статью.
Через две минуты, задумчиво прижимая к груди пистолет, на двор вышла Ирина.
– Я замёрз! – подскочив к матери, доложил Миша и с интересом поглядел на игрушку.
– Замёрз! – ахнула Ирина. – Замёрз, замёрз! – и, щупая на ходу Мишин нос и шею за воротником, поволокла его к выходу.
– Ирин, а где Петя? – крикнул я.
Она оглянулась:
– А он с той стороны вышел, где арка!