Бувар и Пекюше
Шрифт:
Они зевали, сидя друг против друга, поглядывали на календарь, смотрели на часы, ждали обеда; горизонт был все тот же: впереди — поля, справа — церковь, слева — завеса тополей; их верхушки покачивались в тумане, безостановочно, с жалким видом.
Привычки, раньше терпимые, причиняли им теперь страдания. Пекюше становился неприятен своею манерою класть на скатерть носовой платок, Бувар не расставался с трубкою и, разговаривая, раскачивался из стороны в сторону. Споры возникали из-за
Одно происшествие потрясло Пекюше.
Спустя два дня после мятежа в Шавиньоле он вышел погулять, желая отвлечься от политических огорчений, и на обсаженной ветвистыми вязами дороге услышал за собою голос, кричавший:
— Постой!
Это была г-жа Кастильон. Она бежала с другой стороны, не замечая его. Тот, кого она догоняла, обернулся. Это был Горжю; и они сошлись на расстоянии сажени от Пекюше, скрытого за деревьями.
— Это правда? — сказала она. — Ты будешь драться?
Пекюше притаился во рву, чтобы слышать.
— Ну да, верно, — ответил Горжю, — я буду драться! А тебе-то что?
— Он еще спрашивает! — воскликнула она, заламывая руки. — А если тебя убьют, любовь моя! Ах, останься!
Ее голубые глаза умоляли его еще сильнее слов.
— Оставь меня в покое! Я должен ехать!
Она злобно усмехнулась.
— Другая, видно, позволила!
— О ней молчи!
Он поднял сжатый кулак.
— Нет, дорогой! Нет! Я молчу, ничего не говорю.
Крупные слезы стекали у нее по щекам в рюши косынки.
Был полдень. Солнце сверкало над покрытой желтыми колосьями равниной. На самом горизонте медленно передвигался верх повозки. В воздухе стояло оцепенение: ни птичьего крика, ни жужжания насекомых. Горжю срезал себе прут и скоблил на нем кору. Г-жа Кастильон не поднимала головы.
Бедная женщина думала о своих бесплодных жертвах, о долгах, которые заплатила, о том, что ждет ее впереди, о своем позоре. Она не стала плакаться, а напомнила ему о первом времени их любви, когда каждую ночь приходила к нему на свидание в ригу, так что ее мужу однажды померещились воры и он выстрелил в окно из пистолета. Пуля и до сих пор сидит в стене.
— С той минуты, как я тебя увидала, ты мне казался прекрасным как принц. Я люблю твои глаза, твою походку, твой запах.
Она прибавила тише:
— Я без ума от тебя!
Он улыбался, польщенный.
Она взяла его обеими руками за талию и, запрокинув голову, точно в молитве, продолжала:
— Сердце мое! Любовь моя! Моя душа! Моя жизнь! Послушай, говори, чего ты хочешь! Может быть, денег? Они найдутся. Я виновата, я тебя донимала! Прости меня! И закажи себе платье у портного, пей шампанское, кути, я тебе позволю все, все.
Она
— Даже ее!.. Только вернись ко мне.
Он наклонился к ее губам, одной рукой обхватив ее стан, чтобы не дать ей упасть, а она бормотала:
— Мое сердце! Моя любовь! Как ты красив! Господи, как ты красив!
Край рва был на одном уровне с подбородком Пекюше. Он глядел на них не шевелясь, тяжело дыша.
— Брось нюнить! — сказал Горжю. — Так я могу и дилижанс пропустить. Готовится лихой удар! Я в нем участвую! Дай мне десять су, я угощу кондуктора.
Она вынула из кошелька пять франков.
— Ты мне скоро их отдашь. Потерпи немного! С тех пор как он лежит в параличе!.. Ты подумай! И если хочешь, мы пойдем в часовню Круа-Жанваль, и там я, любовь моя, принесу обет Пресвятой деве выйти за тебя замуж, лишь только он умрет!
— Э, да твой муж никогда не умрет!
Горжю пошел от нее прочь. Она его догнала, уцепилась за его плечи.
— Возьми меня с собою! Я буду твоей служанкой! Тебе нужен кто-нибудь. Но не уезжай! Не покидай меня! Лучше смерть! Убей меня!
Она валялась у него в ногах, стараясь поймать и поцеловать его руки; чепчик у нее свалился, за ним и гребень, короткие волосы распустились. Они были седые ниже ушей, она снизу вверх глядела на него, захлебываясь от слез, с красными веками и опухшими губами, и ужас охватил его, он ее оттолкнул:
— Пошла прочь, старуха! Прощай!
Поднявшись на ноги, она сорвала с шеи золотой крестик и швырнула им в него:
— Вот тебе, мерзавец!
Горжю удалялся, похлопывая тросточкой по листьям деревьев.
Г-жа Кастильон не плакала. С отвислою челюстью и потухшими зрачками она стояла не шевелясь, окаменелая в своем отчаянье; казалось, это было не живое существо, а разрушенная вещь.
То, что подсмотрел Пекюше, было для него как бы откровением, целым миром, где он увидал особый, ослепительный свет, беспорядочное цветение, океаны, бури, сокровища, пучины бесконечной глубины; ужасом веяло от него, — не беда! Он грезил о любви, честолюбиво мечтал гореть в ней, как она, внушать ее, как он.
А между тем он ненавидел Горжю и когда-то в кордегардии с трудом удержался от того, чтобы не предать его.
Любовник г-жи Кастильон унижал его своею стройной талией, ровными локонами, пушистой бородою, видом победителя; ведь у него самого волосы прилегали к черепу, как смоченный парик; облаченное в балахон туловище похоже было на валик, двух зубов недоставало, и физиономия была угрюма. Он считал, что небо к нему несправедливо, чувствовал себя как бы лишенным наследства, да и друг его не выказывал ему больше любви.