Было записано
Шрифт:
Но более всего, конечно, изнывал я от отсутствия перемен в своей судьбе. Вся рота ждала конца лета, чтобы отправиться на сенокосы. Ждали этой вылазки на природу с нетерпеньем. Работа считалась необременительной, довольствие повышенным, и 10 копеек в день еще никому не повредили.
— Там, Спиридоныч, заживем! — говорили мне. — С трех до восьми косой помашем, а потом свободен до шести. Потом еще пару часов работаешь и по шалашам. Красота! Гуляй, где хочешь. Рыжиков наберем. Эх, знали бы вы, какие там рыжики встречаются!
Мне было не до рыжиков и не до прогулок в лугах. В июле Тамара должна была рожать. Готовый уже рвать на себе волосы — «благо» новый имидж теперь позволял это сделать — из-за того, что важнейшее событие в жизни любого человека происходит без моего участия, я был «остановлен» Рукевичем и Малыхиным. Не знаю, сумею ли когда-нибудь отплатить им за то, что они сотворили! Под абсолютно надуманным предлогом, закрепленным бумажкой-броней, они отправили меня на неделю в Тифлис, в качестве сопровождающего их, как пошутил Рукевич, «знатные» персоны. Так что я был рядом с Тамарой, когда она родила.
Правда, не обошлось без всегдашней моей, часто проклятой привычкой накручивать себя на пустом месте. Пока прислушивался к Томиным крикам в спальне, меряя большими шагами комнату под насмешливые взгляды Бахадура и Миши (Микри и, кто бы сомневался в её храбрости, Ника были в спальне, рядом с Тамарой и врачом), я вспомнил, что мама Тамары скончалась при её родах. Конечно, тут же застыл. Вид у меня был такой, что Миша и Бахадур всполошились.
— Что? — спросил Бахадур.
Я объяснил.
Бахадур сначала выдохнул, потом дал мне по шее.
— Идиот! — подкрепил тычок словами.
Отвечать не пришлось. Из спальни послышался крик новорожденной. Потом открылась дверь. Вышла сияющая Микри. Просто кивнула мне, приглашая войти. Я бросился в комнату.
Врач — доверенное лицо четы Тамамшевых — мыл руки. Тамара с улыбкой смотрела на девочку, которую держала в руках Вероника. Потом посмотрела на меня.
— Девочка! Как ты и говорил! Софья!
Я подошел. Ника передала мне Соню. Поцеловал ребенка. Поцеловал жену.
— Только не проси меня держаться! — сказал Тамаре.
— Не буду! — улыбнулась Тома. — Сейчас плакать можно!
… Оставшиеся три дня прошли с тем счастливым спокойствием, которое редко выпадало на мою долю. Я ни разу не покинул дом. И только на короткие мгновения отходил из спальни от жены и Сони. И стойко выдерживал битву с Тамарой, которая требовала, чтобы я позволял подержать ей дочь не только на время кормления.
— Ты очень слаба! — у меня был железный довод. — Отдыхай. И потом, я уеду через сорок-сорок пять часов. Я имею право.
Тома вздыхала, соглашалась. Видимо, мой внутренний хронометр, отсчитывающий минуту расставания, ее впечатлил. Не нужно, наверное, и говорить, что по ночам к ребенку, когда она начинала плакать, вставал только я. Или укачивал,
Если «битву» с Тамарой я выиграл с легкостью, то с Вероникой у меня ничего не вышло. Эта фифа в своей обычной манере деловой колбасы заходила по нескольку раз в течение дня и, несмотря на мои опасения — ты маленькая, можешь не удержать — только фыркала, забирала у меня ребенка, укачивала, все время болтала на смеси четырех языков, на грузинском, русском, греческом и французском. Я все время стоял подле, страхуя. Тамара, наблюдая за нами, улыбок и смеха сдержать не могла. И, конечно, не преминула много раз шутливо уколоть меня за мою неспособность что-либо противопоставить маленькой девочке. Я не сопротивлялся.
— Ты же знаешь, любимая. Я подкаблучник по натуре.
— Знаю, — улыбалась жена. — Но ты же по своей воле?
— Конечно, по своей. Но только потому, что это каблук твоей туфли.
Жена зарделась.
Сонечку приходилось делить и с остальными членами семьи. Но взрослые, в отличие от Ники, мои чувства понимали. Не злоупотребляли. А Миша и Микри и так были по уши в делах. Хотя и здесь в первый же день я не удержался и намекнул Мише, что негоже оставлять гостиницу без присмотра. Миша, понимая причины моей ревности, улыбнулся.
— Не волнуйся.
— Как же мне не волноваться?! Как мудро заметил один старый умирающий еврей: а кто тогда остался в лавке?
Миша не мог знать этого анекдота. Но суть понял. Рассмеялся.
— Боцман-Бесо.
— Ему же всего семнадцать?!
— Не важно. Он отлично справляется, — тут Миша сел на свой любимый конёк. — Так что за управляющего следующей гостиницей нам уже не стоит волноваться.
При этом, конечно, многозначительно посмотрел на Тамару. Тома вздохнула. Кажется, Миша скоро её доконает и своего добьётся.
Из взрослых разве что Бахадур меня поразил. Его было не узнать, когда он держал ребенка на руках. Я вдруг понял, что никогда прежде таким его не видел. Я видел его свирепым. Я видел его со шкодливой улыбкой. С улыбкой котяры. С восторженным лицом, когда он смотрел на Тамару. Но никогда я не видел в нем такую нежность и слабость, как в те моменты, когда он смотрел на Соню, укачивая её и горлом напевая какую-то колыбельную из своего далекого-далекого детства в берберских пустынях Алжира. Он нехотя возвращал мне Соню.