Было записано
Шрифт:
— Отчего правый крайний плутонг не стреляет? — обозвал взвод на старинный манер генерал. — Сбегай-ка, Константин, разберись. И возьми под своё командирство.
Я кинулся в конец правой цепи. Там медленно пятился взвод — скорее, отделение — из 12 оставшихся бойцов. Бежал, пригибаясь и нисколько не волнуясь об осуждении. Пули густо пролетали над головой. И хотя им кланяться считалось зазорным, не видел никакого толку глупо погибнуть из простой бравады.
— Генерал поручил мне справиться, отчего не стреляете? — обратился я к солдатам.
— Ружья раскалились, Вашбродь.
Не стал поправлять, что никакой я нынче не офицер. Не до того было. На нас бежала толпа под сотню чеченцев. Остановилась, ожидая нашего залпа.
— Построиться! Ружья к ноге! — скомандовал я.
Солдаты удивились, но подчинились. Чеченцы удивились еще больше и не решились броситься в шашки. Замерли, ожидая, чем закончиться эта странная сцена. Затеяли поиграть с нами в гляделки, позабыв про свой гик. Тонкий ряд солдат с задранными к небу штыками посреди жаркого боя — такое кого хочешь изумит.
Я махнул рукой пушкарям, разворачивавшим поблизости орудие. Показал: мол, ставьте за строем.
Пушку подкатили, уже заряженную картечью.
Как только стукнул о землю хвост лафета, я скомандовал:
— Раздайся направо и налево!
Солдаты снова подчинились. Пушка громыхнула. Картечь снесла чеченцев. Уцелевшие бросились наутек.
— Теперь медленно отходим за пушкарями. И ты, братец, — я тронул за плечо одного из солдат, — вынул бы шомпол из дула. Чеченца шомполом не убьешь.
Солдат покраснел. Остальные засмеялись. Принялись подтрунивать над товарищем.
Хвост главной колонны уже скрылся за гребнем хребта, за которым пряталось Кажалыковское ущелье. Наверху оставались лишь куринцы, поджидавшие, пока мы к ним поднимемся. Взбираться, пятясь назад, по покатости, разбитой вдрызг тысячами ног и сотней колес, оказалось тем еще испытанием. Вскарабкались, извозившись в грязи, как чушки.
— Какие вы чистые, ребята, в сравнении с нами, какими молодцами смотритесь, — поприветствовал я куринцев.
Седой как лунь старый солдат сурово ответил:
— Несправедливо говорить изволите, кабардинцы! Вы гораздо чище нас: вы который день из боя не выходите, а мы только охраняем.
Поразительные слова! Удивительный дух!
Мы продолжили отступление. Думал, внизу, в котловине, и на подъеме было жарко. Ошибся! Спускаться в ущелье по извилистой тропинке, с одной стороны которой отвесный обрыв, а с другой — лесистая покатость, сложно само по себе, а не выходя из боя, все время отражая атаки — труднее вдесятеро. Через каждые несколько шагов приходилось останавливаться, отбиваться от наседавших чеченцев, чьи папахи так и мелькали за кустами и деревьями. Иной раз сделаешь пять шагов назад и тут же почти столько же вперед, чтобы ударить штыком. Так и пятились, неся новые и новые потери.
Из моего маленького отряда уцелело лишь трое. Когда пал еще один из нас, нашинкованный тавлинским кинжалом тут же убитым нами чеченцем, пришлось подхватить несчастного и тащить на себе в обоз. Сооружением носилок не утруждались. Слишком яростный бой кипел вокруг нас. Лишиться возможности применить ружье в любую секунду казалось немыслимым.
Мы почти достигли главной колонны, неся
Вдруг впереди раздался мощный гик. Большой отряд чеченцев, сдвинувших папахи на затылок и засучивших рукава черкесок, выскочил из зарослей. Изрубил роту бокового прикрытия и ворвался в обоз. Им досталось шесть пушек и прочая добыча. Солдаты в панике побежали, превратившись в беспорядочную, растерянную кучу — в основном нестроевые команды, музыканты, фурлейты-обозники.
— Пушки! Пушки захватили! — пронеслось по всему растянувшемуся по ущелью отряду.
Потеря орудия считалась несмываемым позором. Откуда только взялись силы у истомленных до крайности людей?! Батальоны прославленных Куринского и Кабардинского полков бросились отбивать пушки. Но первым из головы колонны верхом подоспел подполковник Гам. Растолкал конем толпу из вопивших чеченцев и упал на орудие с седла. Обхватил руками бронзовый ствол. Прямо на нем его и изрубили, как на колоде.
В общую свалку ворвались два батальона куринцев под командой подполковника Витторта, замещавшего в походе Фрейтага. Следом поспешали кабардинцы, которых увлек в атаку подполковник Траскин, командир 3-го батальона, больше похожий в своих очках на учителя математики, чем на офицера. Чтобы добраться до врага, им пришлось потолкаться с бежавшими навстречу возчиками-черводарами, захваченными паникой. Некоторых солдаты беспощадно их кололи, чтобы не путались под ногами. Чеченцы, русские — все смешались в беспорядочной драчке. Орудия переходили из рук в руки.
Я и мой уцелевший подчиненный, сбросив раненого на первую попавшуюся телегу, кинулись в бой. Кругом мелькали клинки, фуражки, папахи, перекошенные озверевшие лица — бородатые и бритые, красные, блестящие от пота и крови. Шум не смолкал — стальной лязг, выстрелы, мюридские песнопения, русский мат, стоны, крики, дикие вопли.
Меня кто-то полоснул чем-то острым по спине. Рука онемела, пальцы разжались. Выронил ружье и тут же получил удар в голову прикладом от неловко махнувшего своим ружьем куринца. Зашатался. Рухнул на землю боком. Меня еще раз полоснули — здоровенным закругленным бебутом по лицу, от виска до подбородка.
… Я очнулся на повозке. Вокруг продолжал кипеть бой. Но уже в стороне от обоза. На соседней телеге хрипел Траскин. Его пухлое лицо искажало страдание. Очки были где-то потеряны. Отходил, несмотря на старания полкового лекаря.
К нам подъехал Граббе. От его былого оптимизма не осталось и следа. В седле сидел сломленный, раздавленный поражением генерал.
— Благодарю за орудия, Константин Семенович, — обратился он к Траскину.
— Вы погубили нас, — прохрипел подполковник и умер.