Было записано
Шрифт:
[2] Потери сборного отряда князя Орбелиани составили 10 убитыми и 87 ранеными. В реальной истории на месте эриванцев были ширванцы, хотя 3-й батальон Эриванского полка был в составе Самурского отряда.
[3] Через год Гергебиль взяли мюриды Шамиля. Во время осады верхнее укрепление было взорвано унтер-офицерами Чаевским, Неверовым и рядовым Семёновым, повторившими подвиг Архипа Осипова. Коста выбрал дорогу, по которой безуспешно пробирался к крепости отряд генерала В. И. Гурко.
[4] Аул, где будет пленен Шамиль, начали строить как раз в это время.
[5] Неправильно думать, что весь Северный
Глава 18
Коста. Ичкерийский лес, начало июня 1842 года.
Дарго!
Про Дарго я много слышал. Несчастный аул для русского штыка. Ходили туда не раз и не два. Ермолов, Вельяминов, теперь Граббе, позднее Воронцов… Проклятое место в Чечне для урусов. Не сам аул (его основали лишь в 1840-м), а чертовы скалы в густых лесах. Сколько там крови пролито, сколько человеческих косточек разбросано по окрестным теснинам. Для чего? Ответ знает лишь господин Чернышев и — уже боюсь, как бы не сказать крамольное — Государь.
Ну, придем. Ну, сожжем. А толку? Шамиль — не дурак. Больше, как в Ахульго, подставляться не будет. Заклюет нас по дороге туда и обратно.
Особенно, обратно. Всем давным-давно уже известно в ОКК: отступление — сиречь не виктория, а лишь бы ноги унести. Чеченцы, как и черкесы, в совершенстве освоили тактику долбить арьергард.
Как же я был не прав! Все с самого начала пошло не так! Явились! Явились среди чеченцев талантливые командиры, на раз-два придумавшие тактику активного и эффективного противодействия урусам, продолжавшим воевать по старинке, уверенным, что ничто не поменялось со времён Ермолова. Убежденным, что картечь и штык вывезет. Или разведка была никчёмная, или маршрут выбрали самый неудачный, или командиры, начиная с Граббе, были оловянными лбами.
… Генерал принял меня в своей палатке 30 мая в четырех верстах от Герзель-аула. Ровно столько прошагал новый Чеченский отряд в направлении Дарго.
Шел сильный дождь. Капли барабанили по стенкам калмыцкой кибитки. Победитель Ахульго принимал доклады от командиров, ругавшихся на медленную скорость продвижения. Но настроение у всех было приподнятым, несмотря на погоду. Поход! Снова всех ждут награды и повышения!
Обо мне доложили адъютанты. Граббе вспомнил о не самом умном штабс-капитане, храбреце и форменном болване, позволившим себе смелость публично защитить мнение всего руководства ОКК. Удостоил личной аудиенции единственного героя Чиркея, по собственной глупости загнавшего себя в солдаты.
Я рассказал об угрожающем положении Самурского отряда.
Граббе смотрел на меня, не мигая. Бог знает, о чем он думал. В его вытаращенных глазах, в застывшем лице, обрамленном пышными бакенбардами, прочесть что-то не представлялось возможным.
— Как только мы возьмем Дарго, Шамиль кинется спасать Чечню. И князь Аргутинский — кто бы мне объяснил, отчего он Долгорукий? — будет в безопасности[1]. Я ценю ваше рвение, бывший штабс-капитан. Отмечу в приказе. Ступайте в резерв при штабе. Наш поход, уверен,
— Слушаюсь, Ваше высокопревосходительство!
Я вытянулся во фрунт, но мысленно пожал плечами. В словах Граббе, безусловно, присутствовал резон. Вот только не помню я об удачном походе на Дарго. И смущало меня какое-то розовое настроение командира, будто-то речь шла не о тяжелом походе через густые зеленые леса, а о выезде на пленэр.
Развернулся, чтобы покинуть палатку.
— Константин! — донеслось мне в спину. — Я сделал все, что мог! Граф Чернышев ныне снова прибывает на Кавказ. Дай вам Господь отличиться в походе, и мы вытащим вас…
— Благодарю, Ваше высокопревосходительство!
Я вышел из кибитки.
Ну, здравствуй Чечня, век бы тебя не видеть!
… Оказалось, я ее и не видел толком раньше. А теперь она предстала передо мной во всей красе. Огромное войско — 13 батальонов — выступило в поход, обремененное обозом. До Дарго не более 35–40 верст. Плевое расстояние. Так казалось. На деле все вышло иначе. Вековой ичкеринский лес! Кто не видел, не поймет. С такими гигантскими деревьями я не встречался даже в Черкесии. А еще бесчисленные овраги, бесконечные спуски, подъемы…
— Мы за день прошли всего четыре версты! Четыре! — жаловались мне знакомые по Ахульго офицеры, пригласившие на ужин. — Солдаты тащат на себе запас сухарей на восемь дней. Его может не хватить при таком темпе движения.
— Можно же подвезти в случае крайней нужды из Герзель-аула, — возразил я. — Без проблем догнал отряд с небольшим конвоем казаков.
— Можно, — согласились со мной принимавшие меня кабардинцы. — Пока можно. Но кто знает, что будет через день или два, когда к отряду сбегутся чеченцы со всех окрестных аулов.
Словно в подтверждение их слов в ночи поднялась стрельба.
— Началось! — офицеры бросились из палатки.
Весь периметр большого лагеря озаряли вспышки выстрелов. Беспорядочная стрельба всю ночь не умолкала ни на минуту. В кого стреляют? Кто стреляет?
А еще дождь все лил и лил. Он да пальба наудачу не позволили людям отдохнуть.
Утром невыспавшиеся солдаты продолжили движение по совершенно раскисшей почве. Ноги людей и лошадей, колеса орудий и телег вязли так, что каждый шаг стоил немалых усилий. Дорога шла по узкому хребту. Балки и промоины встречались все чаще и чаще. Лес все гуще и гуще. Открытые места — все реже и реже. Нужно было быстро преодолеть 20 верст, ибо в округе нет воды. Смогли преодолеть лишь четыре. Встали переждать дождь.
Перестрелка с чеченцами усилилась. Пули жужжали все чаще. Сверху, снизу. Падали раненые и убитые. Особо доставалось лошадям. Кроны деревьев, примыкавших к дороге, окутывались многочисленными дымками от выстрелов.
«Сколько же забралось на одно дерево стрелков?» — изумился я. Прикинул навскидку. Вышло около сорока. И таких деревьев-крепостей было несколько десятков!
— Какую-то новую тактику применяют чеченцы. Во-первых, раньше как было: наседать начинают не в начале похода, как сейчас, а когда мы отходим. Во-вторых, обычно они на боковые цепи бросаются с шашками, сделав один-два выстрела. А сейчас стреляют и стреляют, — пожаловался мне знакомый офицер. — Не доводилось вам раньше в лесной чаще воевать?