Было записано
Шрифт:
— Наверное, многие вздохнули с облегчением, — не удержался я от сарказма.
Все засмеялись. Удивительные порой реакции выдает человеческая психика. В нашем положении всем было не до смеха. И, тем не менее, мы хохотали.
… Прошла ночь, утро, день. В нашем положении ничего не менялось. Все изнемогали от неподвижности. Желание шутить напрочь пропало. Ожидание неизвестно чего изматывало не менее физических страданий.
Наконец, дверь в саклю распахнулась. В наше узилище втолкнули живого и невредимого князя Илико Орбелиани. Теперь все бежавшие были в сборе, кроме подполковника Снаскарева, его двух
Мюриды освободили нас от цепей и столкнули в яму. Набились тесно. Но никто не жаловался. Накинулись с расспросами на князя. Прежде чем отвечать, он не удержался от вопроса в мой адрес:
— Коста! Что ты здесь делаешь?!
В этом ободранном изможденном молодом человеке трудно было узнать холеного танцора-балагура, любимца всех женщин Тифлиса и завсегдатая хмельных пирушек. Но держался он мужественно, несмотря на отчаянное положение. Настоящий воин.
— Приехал вас выкупать. Вернее, договариваться об условиях. А тут этот ваш побег.
— Надежда не умерла! Когда меня поймали и доставили в Дарго, я застал приезд Джамалэддина. О, это удивительный человек! Он потребовал, чтобы меня к нему привели, и сказал: «Ничего не бойся. Волосу не дам с твоей головы упасть». А потом накинулся на Шамиля с упреками. «Какой же ты последователь тариката, если мучаешь людей?» Потом ругал имама за грабежи в Кази-Кумухе. Заявил, что потребует от всех мюридов, окружающих Шамиля, поклясться, что больше не будут предаваться разбою.
— И что наш пленитель? Как он ответил?
— Склонил голову перед почтенным старцем как примерный ученик. Очень его уважает. Даже старшего сына назвал в его честь.
По яме понеслось:
— Удивительно!
— Как такое возможно?!
— Неужели мы спасены?!
— Не спешите радоваться. Старец уедет, и все вернется на круги своя.
Люк распахнулся. Мюриды стали бросать вниз хлеб и бурдюки с водой. Люди ловили, но, сохраняя достоинство, делились едой и питьем с соседями. Иван промыл раны на голове доставленного в первый день казака.
— Эй, Зелим-бей! Вылезай! — окликнули сверху из открытого люка.
— Куда меня? — спросил, когда выбрался из ямы.
— К Учителю!
Мне дали возможность умыться и почистить платье. Отвели к жилищу Шамиля, в тот самый зал с коврами, где шли переговоры и допрос. Меня ждали. На коврах сидели Шамиль и худой старик в простой одежде. Его папаха была перевязана широкой зеленой лентой. Мудрые глаза лучились добром. Худые пальцы перебирали четки.
— Садись, Зелим-бей, отдохни, — ласково пригласил меня шейх накшбандийского тариката и факихам[1]. — Считаю, с тобой поступили крайне несправедливо и подло. Не держи зла на моего ученика. Ему порой приходится поступать не по правилам, а как должно правителю.
Я уселся. Шамиль почтительно молчал.
— Зла нет. Я все понимаю.
— Вижу, ты искренен. Это хорошо. И дело, с которым ты прибыл к нам, богоугодно. Я сам желаю хлопотать об освобождении пленных и надеюсь с Божьей помощью преуспеть в этом. Все твои условия имам принимает с благодарностью[2].
Шамиль снова промолчал. Лишь склонил голову в знак согласия.
— Отрадно это слышать. Когда и как состоится обмен?
Имам кликнул одного из наибов, скромно ожидавших конца аудиенции
— Это гумбетовский наиб Абакар-Дибир. Ему поручаю провести обмен. Встретитесь у Чиркея, на берегу Сулака. Придете со стороны Темир-Хан-Шуры. Там есть узкое место, где можно перекинуть временный мост из бревен. Успеешь до конца ноября все устроить?
— Если тронусь в путь быстро, думаю, успею.
— Отправимся все завтра. Нам дорога — в Большую Чечню, на свадьбу, — непривычно вежливым, а не властным тоном предложил Шамиль.
Старец усмехнулся, покачал головой. Видимо, о предстоящем сватовстве у него было свое, особое мнение. Но заговорил он о другом. Должен признаться, его слова меня удивили. Даже запутали.
— По твоему лицу видно, что ты, Зелим-бей, выбрал путь воина, путь стали и крови. Я же за свою жизнь и воробья не обидел. Я — мюрид, в том нет сомнения. Но вы видите, что при мне нет никакого оружия, даже обыкновенного ножа. Я гнушаюсь разбоев. Уединение предпочитаю роскоши. Ничего иного не желаю, кроме спокойствия. Когда-то я был богат, обласкан ханом, правителем Кази-Кумуха. Но увидев его неправедность, отринул службу, раздал все деньги бедным и сосредоточился на духовном совершенстве. Мне будет приятно, если ты и люди, за которых готов пострадать, сохранят обо мне память, как о человеке, избавившим вас от неволи и мучений. О человеке, который в стране дикой, пожираемой войной, сохранил чистоту нравов и беспорочность жизни.
Как?! Как у такого Учителя, с такими желаниями и устоями, могло родиться племя учеников, заливших кровью Кавказ?! Невообразимо! Ответа я найти не смогу за все оставшееся мне время на этой бренной земле. Никто не сможет!
— Не думай, — продолжил богослов, — что я ищу каких-то выгод. Единственное мое желание — посетить мою родину, Кази-Кумух. У меня есть разрешение от прежних русских командиров. Но я хочу все сделать по закону.
— Я доложу о вашем желании начальству, — тут же откликнулся я. — В Кази-Кумухе от русских командует князь Аргутинский. Он армянин, кавказец и многое понимает лучше пришельцев с севера. Я, с вашего разрешения, могу написать ему письмо. Он меня хорошо знает.
— Буду признателен, — Учитель благородно кивнул. — Ступай в свой прежний дом. Отдохни. Тебя накормят.
… Большая кавалькада всадников пробиралась через Ичкеринский лес в сторону Большого Чеченя. Шамиль всегда ездил исключительно в сопровождении охраны. Не меньше сотни всадников ехали с нами. Прикрывали вождя своими телами от возможного выстрела из лесной чащи. Шамиль, хоть и запретил в горах канлу, плодил кровников с космической скоростью.
Меня эти мюриды несколько смущали. Порою они напоминали мне конвой. Даже по территории Дарго они ходили за Шамилем, дыша ему в затылок. Да, они называли себя воинами газавата. Но многие прибились к имаму, движимые алчностью или изгнанные за кровожадность из родных обществ-джамаатов и тухумов. Со всего Кавказа собрались — аварцы, чеченцы, ингуши, осетины, кабардинцы. Даже араб затесался в эту толпу. Что их привлекло? Исключительно вопросы веры? Или возможность пограбить? Джамалэддин их ругал. Они почтительно внимали. Клялись быть праведниками. Надолго хватит их клятв? Они ведь не один Кази-Кумух разорили. И чеченским аулам досталось. И кумыки с салатаевцами пострадали.