Бывшие. Я до сих пор люблю тебя
Шрифт:
— Я с вами никуда не пойду! — торжественно заявляет Эми.
— Что такое? — Герман тут как тут. — Снова голова болит, да? Тебе плохо?
Титов почему-то трогает лоб дочери, как будто она заболела простудой, а не получила сотрясение мозга.
— Ничего у меня не болит! Я просто хочу поваляться дома, посмотреть новую дораму.
Эмилия выпутывается из рук своего отца, ложится на диван в гостиной и демонстративно включает телевизор.
— А вы давайте, идите! Нечего киснуть вместе со мной дома. Мам, ты
— Была, но недолго, — отвечаю, стоя практически в дверях.
Еще утром у Эмилии все было хорошо и она собиралась выйти на прогулку вместе с нами, но потом все резко переменилось. Знаю я, почему она это делает.
— Может, все-таки врача? — непонимающе спрашивает Герман.
— Не надо, — отмахивается дочь. — Смотри, тебя мама ждет!
Отсиживаться в гостинице, когда все утро планировали прогулку по городу, — глупо. В конце концов, мы с Титовым взрослые люди и можем провести вместе несколько часов.
Он открывает мне дверь номера, и я выхожу, стараясь не задеть Германа.
— Звони, если что-то случится! — бросает он напоследок.
— Ничего не случится! — Эми даже не смотрит на нас, лишь машет рукой в пустоту и открывает пачку чипсов.
Приедем домой — проведу с дочерью беседу.
То, что она вбила себе в голову — бред. Ее отец не любит меня, нет никакой придуманной ею одержимости. Мало ли зачем он сфотографировал меня, в этом нет ничего противозаконного.
— Что там у нас первым по плану? — спрашиваю Германа.
— Музей Орсе. Но если хочешь, можем переиграть.
— Нет, не можем, — выпаливаю поспешно и поднимаю взгляд на бывшего мужа. — Мы с тобой, Титов, вместе уже ничего не можем.
Разворачиваюсь и хвостом прохожусь по лицу Германа, тот только улыбается мне вслед.
В музее много людей. Хотя где в Париже их мало?
В каких-то залах не протолкнуться, где-то людей поменьше.
— Мой любимый Ван Гог, — говорит Герман, застывая у «Звездной ночи над Роной». — Но больше всего я люблю «Звездную ночь». Жаль, что она в Нью-Йорке.
Тихонько смеюсь.
— Что? — он оскорбляется.
— Ван Гог прекрасен, а ты, Титов, никогда не разбирался в искусстве.
— Эй! Я думал, у меня все получается идеально. Где я прокололся?
Отходим от картины, и я присаживаюсь на банкетку, оглядываю зал.
— Тебя всегда привлекали попсовые вещи. То, что интересно большинству. Обернись, посмотри, где основная масса людей.
Герман вертит головой.
Везде есть люди, но возле Ван Гога такая толпа, что к картинам не пробраться.
— В том, чтобы не разбираться в искусстве, нет ничего плохого. Тем более «Звездная ночь» является вершиной творчества художника. Можно сказать, это икона мирового искусства.
Титов присаживается рядом со мной, толкает меня в плечо и улыбается.
— Это все не потому, что я не разбираюсь
Его брови дергаются, а губы растягиваются в улыбке.
И кажется мне, что он вовсе не об искусстве говорит.
— Хорошо, Тами, какая твоя любимая картина?
— Пойдем, — беру его за руку и веду по залу, останавливаясь у картины, на которой изображены двое в кафе.
Герман наклоняет голову, рассматривая то, что на ней нарисовано. Чем дольше он смотрит, тем сильнее хмурится.
— Дега освистали, не приняли его картину. Критики не были готовы к такой депрессивной подаче. Излишняя эмоциональность была несвойственна тому времени.
— Почему тебе нравится эта работа? — Герман опускает взгляд и смотрит прямо мне в глаза.
— Я вижу боль этих двоих, то, как им плохо. Их жизни разрушены, а может, они так и продолжают разрушать их и будут делать это еще очень много лет. В их взгляде нет жизни. Тем не менее это самая эмоциональная история, которую я когда-либо видела.
Мне хочется сказать больше.
Что в этих двоих — в мужчине и женщине, которые одинаково безнадежно смотрят в пустоту — я вижу нас с ним, как когда-то.
Только не говорю ничего. То — прошлое, и ни к чему его ворошить.
В молчании бродим по музею, а когда выходим, обсуждаем что видели. Герман тянет меня в кафе недалеко от набережной, усаживает за маленький столик, делает заказ. Я просто расслабляюсь и смотрю на пешеходов, на дома, любуюсь архитектурой. Улыбаюсь, слушая красивый язык, который долетает со всех сторон кафе.
Приходит официант и ставит передо мной луковый суп и бокал белого. Чокаемся с Германом, болтаем. Разговор течет плавно. Мы обсуждаем наше путешествие так легко, будто делали это тысячу раз.
Я смеюсь, щеки пылают, а Герман заказывает еще бокал и еще.
Мне хорошо, господи, как же мне хорошо. Внутри горячо, там пылает огонь. Душа трепещет, взлетает птицей, несется вверх, все выше и выше.
Сердце бьется сильнее, кончики пальцев зудят от предвкушения чего-то большего.
И будто загораются, когда бывший муж берет меня за руку. Это происходит случайно, как бы само собой.
Мы просто идем по тротуару, а мимо проезжает сумасшедший велосипедист. Герман спокойно берет меня за руку и тянет на себя, чтобы я не пострадала. А потом так и не выпускает мою руку.
Мы поддаемся чарам уличного художника, и он рисует карикатуру на нас.
А потом мы долго хохочем из-за того, что в реальной жизни мы вовсе не такие. Мы другие, да.
Возле Эйфелевой башни мы ловим необъяснимую волну.
Уже далеко за полночь, но фонари освещают площадку так ярко, будто сейчас полдень. Огни, которыми увешана Эйфелева башня, отражаются в глазах Германа. Он смотрит на меня так же ослепительно ярко.