Царь-дерево

Цзылун Цзян

— Так ты ему хочешь отдать? Да я лучше выброшу их, чем отдам этой деревенщине! Больно жирно!

Лю Сыцзя изменился в лице, но голоса не повысил:

— Я тоже деревенщина, а все мы от обезьян произошли. Между прочим, и твои предки, прежде чем стать коренными тяньцзиньцами, пахали в деревнях. Если не хочешь помочь Большеголовому, забирай деньги, мы сами соберем…

Шоферы снова одобрительно загудели. Хэ Шунь почувствовал, что денежки могут все-таки уплыть от него.

— Если ему трудно, он может написать заявление и попросить помощь от завода!

— Ты знаешь, что в прошлом месяце он уже писал заявление, просил двадцать юаней, а в результате получил всего пятнадцать. В этом месяце ему вообще ничего не дадут. На заводе не могут купить даже рукавиц и мыла — денег нет; зарплату неизвестно когда будут платить, какая же надежда на завод? Нашим руководителям не до Большеголового, Его старуха прописана в деревне, поэтому ей оплачивают только половину лекарств, а остальное он сам платит. Он больше двадцати лет в автоколонне, мужик

надежный. Да как же у нас хватит совести не протянуть ему руку в такой момент?! Стоит мне только заикнуться о сборе денег, и никто не отвернет рыла, все дадут. Но сейчас не то, что несколько месяцев назад, премий нам не дают, а из зарплаты устраивать поборы нехорошо, вот я и придумал торговать лепешками. Если дирекция, партком или завком тронут меня, я найду, что им сказать. Хэ Шунь, даю тебе послабление: поскольку мы пользовались патентом твоего отца и ты мне помогал, тебе, конечно, полагается доля. Но если бы твой отец торговал сам, он за утро заработал бы не больше пяти юаней, так что бери себе семь сорок, а остальные двадцать отдадим Большеголовому. Ну как, пойдет?

— Раз ты все так толково объяснил, я тоже поступлю по-товарищески. — Хэ Шунь стиснул зубы и снова бросил деньги на скамейку. — Мне не надо ни фэня, отдавай все Большеголовому!

— Хорошо, вот это правильно. Только деньги ты спрячь, поедешь в рейс и завезешь ему в больницу.

— Нет, не повезу! Чтоб я собственные деньги да собственными руками дяде отдавал? Слишком жирно для него! Довольно вы мне голову заморочили. Я даже отцу с матерью так не угождал!

— Странный ты человек, — засмеялся Лю Сыцзя, — это ж для тебя возможность отличиться, показать свою доброту! Раньше ты обижал Большеголового, а теперь, в самую трудную для него минуту, принесешь ему деньги. Да он так расчувствуется, что, поди, кланяться тебе будет! Это поручение — честь для любого.

Хэ Шунь тоже засмеялся и спрятал деньги.

— Но имей в виду, когда будешь отдавать их, не говори, что они получены за лепешки. Большеголовый — человек робкий, узнает — и не возьмет. Ты скажи, что это ребята для него собрали, можешь и себе все приписать — я не буду в обиде. Если начальство запретит нам торговать, черт с ним, а если не запретит, я думаю торговать целый месяц. Конечно, мы не каждый день будет загребать по двадцать с лишним юаней, но, сколько ни заработаем, половина пойдет Большеголовому, а половина тебе, мне ничего не надо.

— Сыцзя, — сказал кто-то, — будь осторожен, только что звонили из парткома и вызвали Цзе Цзин. Наверняка по этому делу.

— Ничего, я как раз мечтаю, чтоб меня пригласил для беседы лично секретарь парткома. Если кто другой вызовет, я не пойду! — молвил Лю Сыцзя и повернулся к шоферу, ведавшему учетом. — Эй, Пятый, ты не пиши Большеголовому вынужденные прогулы, пиши, что он на работе. Если ему еще и зарплату урежут, будет совсем худо!

Пятый был несколько озадачен:

— Нельзя, сейчас не то, что в прошлые годы. Цзе Цзин научилась не только машину водить, но и работу учитывать, все видит насквозь, да так крепко в руках держит, что не обмануть. Если узнает, мне плохо придется.

— А ты временно отдай тетрадь учета мне. Если что случится, я и отвечу.

— Ладно, это можно. Но ты тоже будь осторожен: у Цзе Цзин есть одна штука — настоящий «План восьми триграмм» [58] . С помощью этого «Плана» она собирается прижать нас, да так, что не пикнем. Смотри не попадись!

Лю Сыцзя промолчал. Ему было известно содержание этого нового «Плана восьми триграмм», но он удивлялся, как неуклонно растет авторитет Цзе Цзин, некоторые боятся ее и еще считают, что он тоже должен бояться. Конечно, она — заместитель начальника, а он — шофер, ее подчиненный, однако на деле Лю Сыцзя относился к ней противоречиво: то досаждал ей, то помогал, изумленный ее мужеством. Руководя автоколонной, девушка опиралась на кое-какие из его идей, которые его же в результате и покоряли.

58

Волшебный план; восемь триграмм — сочетание сплошных и прерванных линий, основа древнекитайской натурфилософии и гадания.

На этом неофициальное собрание закончилось. Сила Лю Сыцзя состояла в том, что его уважали и шалопаи, и серьезные люди. Таких в рабочей среде любят. Он был одновременно и справедлив, и самовластен: то лучше самых хороших, то хуже самых плохих. С начальством обычно пререкался, и чем энергичнее на него давили, тем непокорнее он становился. Простачков, как правило, не обижал, а иногда даже был с ними великодушен. Особую слабость питал к деревенским, потому что сам вышел из крестьян. Лишь после окончания начальной школы Лю Сыцзя переехал из уезда Цансянь в Тяньцзинь. Учился он лучше всех, но городские ребята вечно высмеивали его за простоватую одежду и деревенский выговор. Учителя, видя успехи Сыцзя, сделали его старостой класса. Каждый раз, когда очередной преподаватель входил, он кричал: «Встать, смирно!» И эти слова звучали так по-цансяньски, что ребята смеялись. Ему надавали всяких обидных прозвищ и дразнили его то в классе, то на спортплощадке, то на улице. Он очень стыдился и не смел ни разговаривать, ни играть с другими, рос тихим и одиноким. Завидев где-нибудь одноклассников, немедленно скрывался от них.

В

деревенской школе Лю Сыцзя всеми верховодил, дед и бабка считали его умницей, были уверены, что рано или поздно он непременно поступит в университет, и отдали его родителям в Тяньцзинь только для того, чтобы обеспечить ему будущее. Они и предположить не могли, что в городе их внук превратится в какого-то козла отпущения. Его характер стал замкнутым, в детской душе развилась приниженность, но чем больше он страдал, тем безжалостнее мучили его городские мальчишки, привыкшие обижать слабых и пасовать перед сильными. Казалось, его страх только распалял их. Однажды после школы один парнишка, отец которого был командиром батальона, больно пнул Сыцзя в самый копчик, так что тот покатился по земле, а ребята еще обозвали его и убежали. Боясь дальнейших насмешек, он с трудом поднялся, доковылял до уличной колонки и вымыл лицо, чтобы никто не знал, что он плакал. С тех пор он решил вернуться в родную деревенскую школу, но не мог сделать этого и задумал мстить. Еще в раннем детстве дедушка рассказывал ему, что их уезд Цансянь был прибежищем мятежников и героев, в каждом дворе хранились мечи, пики или дубинки. Осенью, освободившись от сбора урожая, дед показывал мальчику разные боевые приемы. Как же он, Сыцзя, вырос таким слабым? Его отец после революции 1949 года поехал в Тяньцзинь учиться на монтера, потом стал электротехником, ударником труда, женился на девушке, которая окончила технический вуз в Пекине. Когда в деревне говорили о родителях Сыцзя, то неизменно поднимали вверх большой палец. Как же у таких людей мог родиться никчемный сын? На следующий день после занятий Лю Сыцзя отплатил сыну комбата целыми четырьмя пинками, да еще зуб ему вышиб. Когда били Сыцзя, он никому не жаловался, а едва избил он, как жена комбата тут же примчалась в школу. Сыцзя заставили написать объяснительную записку и сняли со старост. Мальчик с того момента изменился и теперь взирал на учителей и одноклассников с ненавистью. В учебе он по-прежнему отличался, чтобы его не могли «схватить за косичку», но после уроков не давал никому спуску. Стоило кому-нибудь выругать его по-тяньцзиньски, как он отвечал еще резче по-цансяньски, а за воротами школы разрешал свои проблемы кулаками. Он оказался довольно сильным, ловким и мстительным, дрался без единого звука и без устали, только глаза кровью наливались. Городские мальчишки были сильны в основном на язык, поэтому, получив несколько раз, струхнули. Сына комбата Сыцзя просто забил, так что тот уже не смел жаловаться ни родителям, ни учителям. Своих обидчиков Сыцзя колотил поодиночке и вскоре стал грозой всей школы; слово его значило больше, чем слово любого преподавателя.

Дома Сыцзя изо всех сил учился у матери литературному языку. Тяньцзиньский диалект он ненавидел, а родной цансяньский считал слишком грубым и решил научиться самому лучшему культурному языку, на котором говорят дикторы радио. Когда из неполносредней школы юноша перешел в среднюю, он уже хорошо владел пекинским диалектом, одевался чисто и красиво и выглядел даже более «иностранным», чем его тяньцзиньские одноклассники. Те прозвали его Маленьким Пекинцем. В разгар борьбы за «прекращение уроков и революцию» Лю Сыцзя, естественно, был избран главой движения. Чтобы совершенствоваться в боевых приемах, он даже поехал в родную деревню и, что-то наврав обожавшему его деду, три месяца учился у него воинскому искусству. Об этом узнали родители и, боясь, что парнишка нарвется на крупные неприятности, заперли его дома, стали заниматься с ним электротехникой. В то время на их заводе тоже «сочетали революцию с производством», поэтому они утром появлялись на работе, а потом шли домой и объясняли сыну, как устроен магнитофон или телевизор. Постепенно Сыцзя проникся интересом к электротехнике и целыми днями рыскал в поисках уцененных радиодеталей и списанных электроприборов. Из них он конструировал проигрыватели, холодильники и прочее, разбирал их, снова собирал, усовершенствовал, негодные детали выбрасывал. На это занятие родители ему денег не жалели, потому что вузы тогда закрылись, и мать с отцом надеялись, что сын сам сумеет стать электротехником. К сожалению, в семьдесят втором году, когда Сыцзя закончил среднюю школу, его распределили шофером в заводскую автоколонну. Разочарованный, он большую часть своей зарплаты тратил на электро- и радиодетали. Именно из них и были сделаны его «семь предметов», а их внешнее оформление выглядело даже лучше, чем у фабричных отечественных товаров. Написав латинскими буквами название своего родного уезда Цансянь, Сыцзя выточил эти буквы из нержавеющей стали, и получилась торговая марка. Кроме его родителей, никто не знал, что такой марки нет в природе, а он не говорил, и люди, не владеющие латинским алфавитом, были совершенно потрясены.

На первый взгляд этот странный человек казался лучшим другом Хэ Шуня, да и тот так думал, но в глубине души Лю Сыцзя презирал Хэ Шуня, даже иногда высмеивал эту тяньцзиньскую шпану. Ему нравилась красивая Е Фан с ее прямотой и задорностью, однако ее он считал чересчур поверхностной, грубоватой, недостаточно женственной. В Цзе Цзин его привлекали глубина, сдержанность, внутренняя твердость при внешней мягкости, даже ее хороший почерк; и в то же время его злило, что она была любимицей секретаря парткома и, ничего не умея, уселась в руководящее кресло. Он и себя часто презирал за то, что не поступил в институт, не стал электротехником и был обречен всю жизнь крутить баранку. Именно в такие минуты он отправлялся пьянствовать с Хэ Шунем и его компанией.