Царь нигилистов 6

Волховский Олег

Интересно, на чём он экономит…

Больше всего Достоевский напоминал Пьера Безухова из классического фильма, если бы только герой Толстого больше заботился о внешности и не носил очков: яйцеголовый нерд с мягкими чертами лица и пухлыми губами.

Взгляд нервный, испуганный и погружённый в себя. Эту особенность Саша списал на последствия каторги.

Поза закрытая, как у старообрядца на молитве: руки сложены перед собой на столе.

Ну, да, интроверт.

Гость с плохо скрываемым осуждением посмотрел на Сашин сангвинический бардак: бумаги на всех горизонтальных поверхностях, оружие примерно везде, стопки

книг и спящий на них Киссинджер.

Но взгляд писателя упал на «Отечественные записки», «Русское слово» и томик «Бедных людей» с торчащими из него закладками — и потеплел. Честно говоря, закладки были не в местах тонкостей и глубин переживаний героев, а на страницах с бытовыми подробностями: ценами на аренду, книги и одежду. Впрочем, полезность их была сомнительна, учитывая прошедшее десятилетие и Крымскую войну. Они могли радикально измениться.

— Подпишите? — спросил Саша, водружая книги на стол, где уже стоял самовар, чашки, тарелки и блюдо с кулебякой, которую Саша приказал принести, думая подкормить бедного литератора.

Достоевский кивнул и взял перо.

— Правда, я пока прочитал только «Бедных людей» и «Хозяйку», — признался Саша.

Автор посмотрел вопросительно.

— «Бедные люди» написаны отлично, — сказал Саша, — но ваши великие книги ещё впереди.

— Спасибо! — улыбнулся Достоевский. — Когда-то Белинский предрёк мне примерно тоже самое, это была самая восхитительная минута в моей жизни. Я в каторге, вспоминая её, укреплялся духом. Он сказал, что, если я буду верным своему дару, смогу стать великим писателем.

— Он был прав, — кивнул Саша, — ваши книги будут переведены примерно на все языки мира и войдут в список из ста лучших книг всех времен и народов.

— И «Бедные люди»?

— Нет.

— Ну, о «Хозяйке» и говорить нечего, — вздохнул гость. — Дурная вещица.

— «Дурная вещица»? — переспросил Саша. — Это кто вам такую глупость сказал?

Гость усмехнулся.

— Белинский Виссарион Григорьевич.

— Не удивительно. Виссарион Григорьевич, при всём моём к нем уважении, человек века девятнадцатого. А вы написали текст двадцатого века, если не начала двадцать первого. Опередив время, как минимум, лет на сто.

— Вы мне льстите, — усмехнулся Достоевский. — Виссарион Григорьевич написал, что в «Хозяйке» вовсе нет смысла.

— Он ни одного не нашёл? Я и то с моей средненькой эрудицией вижу по крайней мере три.

— Какие?

— Кстати, не факт, что это те смыслы, которые вы туда вложили. Ну, во-первых. Дом старика Мурина и его дочери Екатерины. Мурин — ведь чёрт, да? Тёмный, нечистый дух?

— Да, — кивнул гость.

— Так вот. Дом Мурина — это Россия. Тёмная, мистическая, разбойная, глубинная. Сильно верующая, но как-то по-своему. То ли по старообрядческим книгам, то ли по заветам гностиков. И не факт, что в Бога. Этакий дом на семи ветрах, с перекошенными образами, с гробовщиком в одной из квартир и воровской шайкой в качестве обитателей.

— Гм… — сказал Достоевский. — Может быть.

— А на другом конце улицы — дом немца Шписа. Чистенький, благообразный, но скучноватый. Это Европа. Причём дом Шписа полностью зеркалит дом Мурина. У Шписа тоже есть дочь, которую зовут Тинхен. Мою троюродную сестру Екатерину Ольденбургскую мы зовём в семье Тиной. То есть Тина — это уменьшительное в частности от Екатерины. То есть

даже дочь Шписа зовут также, как дочь Мурина.

— Очень интересно, — улыбнулся Достоевский.

— Кстати, старообрядцы там выбиваются из контекста. Во-первых, они люди весьма практичные, и с чёрным мистицизмом у меня не ассоциируются, во-вторых, герой не воспринимает церковь, где встречает Мурина с его дочерью-женой, как какую-то необычную. А старообрядческие церкви отличаются от наших. Там кресты другие, и этого сложно не заметить. Кроме того, старообрядки не завязывают платки, а закалывают булавкой. Не знали этой детали?

— Узел — это удавка Иуды, — улыбнулся гость. — Так что завязывать нельзя.

— Вот именно. Поэтому мне кажется, что Мурин скорее Фауст, чем старообрядец. Книга его похожа на старообрядческую, потому что старая и рукописная. Но там вряд ли молитвы. Скорее, заклинания.

— Фауст? — улыбнулся Достоевский.

— Конечно, Фёдор Михайлович. И не отпирайтесь. А Екатерина его — Гретхен. И Екатерина, как и Гретхен, имеет не вполне понятное отношение к смерти своей матери. В «Бедных людях» вы перенесли на русскую почву «Страдания юного Вертера», так что в следующей повести совершенно естественно было поразмышлять на тему Фауста. Не угадал?

— Вам известно имя Иоганн Шпис?

— Нет, — признался Саша. — Может быть и встречал где-то, но не помню кто это.

— Автор «Истории о докторе Иоганне Фаусте, знаменитом чародее и чернокнижнике».

— Ага! Значит, угадал.

— Почему-то до сих пор моего немца связывали с автором рыцарских романов Христианом Шписом.

— Вообще не знаю, кто это. Так что этот смысл не выловил. Я же говорю, у меня слабенькая эрудиция.

— Я бы не сказал, — улыбнулся Достоевский. — Ещё на «шпис» начинается немецкое слово «обыватель».

— А вот это уже позор на мою седую голову! Только что немецкий сдавал! Ну, конечно! Обывательская скучная Европа. Но ведь именно у немцев главный герой спасается от своего безумия, которое он подцепил в чёрном омуте славянского мистицизма.

— Он заболевает на три месяца, — заметил Достоевский.

— Да, не так однозначно, у меня, наверное, слишком прямолинейные трактовки. Но потом выздоравливает и много молится. Можно понять так, что Европа может спасти тело, а вот для спасения души нужно Православие. Наверное, именно этот смыл и увидел Белинский, и он ему очень не понравился. Кстати, не с атеистических ли позиций писал ваш герой свою историю церкви? А потом он лоб в лоб столкнулся с мистическими проявлениями, они камень на камне не оставили от его концепции, он выкинул свой труд вместе с его атеизмом и обратился к Богу.

— Как хорошо, что вы не цензор, — заметил Достоевский.

— Я вообще против цензуры. Но папа вполне способен набрать в цензоры интеллектуалов, которые будут вылавливать такие штуки. Так что надо пораньше Билль о правах принять. Пока будущие цензоры не сгубили русскую литературу. Кстати, мне пришла в голову ещё одна очень лестная для нас (я имею в виду династию Романовых) трактовка. Дом Шписа — это не совсем Европа. Это европеезированная Россия, управляемая нашей немецкой династией Гольдштейн-Готторпов. Россия Петербурга. И под нашей благотворной властью можно не только спасаться от всякого инферно, вести честную обывательскую жизнь, но и молиться вволю в официальной церкви.