Царственный паяц
Шрифт:
нашей эпохи; сказать про творение искусства: «Го было и у диких племен», - нынче
значит оправдать и возвысить его. Пусть Игорь Северянин, как хочет, жеманничает со
своими кокотессами-принцессами в желтой гостиной из серого клена с обивкою
шелковой, — на него со всех сторон накинутся с бумерангами, дубинами, скальпами
кубисты, футуристы, бурлюкисты: сарча, кроча, буга на вихроль!
– и, не внемля его
французскому лепету,
той же гостиной на всех шифоньерках расставят явайских, малайских, нубийских
кривоногих пузатых идолов, по-шамански завопят перед ним: зю цю э спрум!
Беляматокияй!
«Сбросим с себя наслоения тысячелетних культур!» — таков бессознательный
лозунг новейших романов, поэм, философий, статуй, танцев, картин.
«О, большие черные боги Нубии!» — взывает один кубофутурист и, свергая
Аполлона Бельведерского, славит «криво-чернявого идола»!
«Вашему Аполлону пора умереть, - пишет он в альманахе «Союз молодежи».
– У
вашего Аполлона подагра, рахит. Мы раздробим ему череп. Вот вам другой Аполлон,
криво-чернявый урод!»
Даже Венеру Милосскую они обратили в дикарку, сослали ее в тундру, в Сибирь, и
бедная неутешно рыдает в поэме московского Хлебникова:
Ты веришь? — видишь? снег и вьюга!
А я, владычица царей,
Ищу покрова и досуга Среди сибирских дикарей.
Игорь Северянин явился не вовремя, бонбоньерочный, фарфоровый, ажурный.
Добро бы к такому дикарству влеклись одни московские футуристы. Бог бы с ними! Но
нет. Это всеобщая тяга. Джек Лондон отнюдь не футурист, а ведь вся Европа влюбилась
271
в него именно за эти призывы к первобытности, звериности, стихийности.
Стихийность! Что же и славят теперь нынешние модные философы.
Антиинтеллектуализм господствует нынче повсюду. Ratio, Logos — нынче у нас не в
фаворе, - дорогу слепым, но вещим озарениям стихийной души. Интуитивное
постижение мира, темный звериный нюх, шаманский экстатический бред мудрее вашей
бедной рассудочности. «Сбросим же с себя наслоения тысячелетних культур!»
И ведь дошло до того, что даже он, даже Игорь Северянин, от кокоток, кушеток,
файв о’клоков, гарсонов тоже вместе со всеми устремля
ется в тундру, в первобытные дебри дремучих лесов. Сидит со своими гризетками
где-нибудь в отдельном кабинете или
В будуаре тоскующей нарумяненной Нелли,
Где под пудрой молитвенник, а на ней Поль де Кок, -
и вдруг заявит ни с того ни с сего:
«Иду в природу, как в обитель...», «По природе я взалкал», «Бегу оленем к дебрям
финским...», «И там
Повторяю, теперь это мода, и, право, прелестна его виконтесса, которая прямо из
ложи театра угодила на Северный полюс:
Я остановила у эскимосской юрты
Пегого оленя, — он поглядел умно...
А я достала фрукты И стала пить вино.
И в тундре — вы понимаете? — стало южно...
В щелчках мороза — дробь кастаньет...
И захохотала я жемчужно,
Наведя на эскимоса свой лорнет.
Тундры, юрты, олени делают особенно пикантным гривуазно-коко- точный тон этой
очаровательной пьески. Шампанское — в тундре! Эскимос и — лорнет! О, виконтесса
осталась в восторге от диких экзотических стран, — там такие пылкие любовники:
Задушите меня, зацарапайте,
Предпочтенье отдам дикарю!..
Вот в какие неожиданные формы вылилась эта жажда стихийности, чуть только она
докатилась до «желтой гостиной из серого клена, с обивкою шелковой», хотя дело,
конечно, не в формах; знаменательно, что и будуарные души воздыхают нынче по
пещерам и тундрам.
«Гнила культура, как рокфор!» — восклицает Игорь Северянин.
«Я с первобытным неразлучен... Душа влечется в Примитив».
VI
Трогательно наблюдать Игоря Северянина на лоне того Примитива, к которому он
так страстно влечется. Он и в поля и в леса вносит те же паркетные вкусы. Вот
пролетела перед ним стрекоза. «Грациозная кокетка!» — кричит он ей вслед. Сирену он
называет водяной балериной, а деревья ему кажутся маркизами. Он требует, чтобы на
берег моря, на дикий прибрежный песок, ему принесли клавесины, он сыграет попурри
из Амбруаза Тома, а его адьютантесса покуда защитит его
зонтом от солнца. Таково его слияние с природой! Полосы спелой пшеницы для
него золотые галуны, в весеннем шелесте листьев он слышит зеленые вальсы, и даже в
тундре олений бег кажется ему бальным вальсированием.
Нынешняя жажда первобытного привела современных людей к детям, к детской
душе. Художники, особливо кубисты, изучают детские рисунки, пробуют им
подражать; поэты благочестиво печатают образчики детских стихов. Николай Кульбин
в своих лекциях о грядущем искусстве читает стихи семилеток.
Игорь Северянин тоже льнет и влечется к малюткам, но опять-таки как-то по-
272
своему:
Ласковая девонька! Крошечная грешница!
Ты еще пикантнее от людских помой, —