Царственный паяц
Шрифт:
осенним листом тень ее. Листопад Прошлого — таль Печали — весна Грядущего.
«Литавров Солнца» ждала душа поэта. И они гремят литавры, они победны.
Влекусь рекой, цвету сиренью,
Пылаю солнцем, льюсь луной,
Мечусь костром, беззвучу тенью И вею бабочкой цветной.
Я стыну льдом, волную сфинксом,
Порхаю снегом, сплю скалой,
Бегу оленем к дебрям финским,
Свищу безудержной стрелой.
Я с первобытным неразлучен,
Будь это жизнь
Мне лед рассудочный докучен, - Я солнце, солнце спрятал в грудь!
В зеленых шумах, на перекресток «палевых дорог» пришла Тринадцатая, такая
наивная и простая, но и могучая пламенем веры, юродством любви. Ласки ее
благоуханны и нескончаемы.
Как в алфавите, а и б,
Так мы с тобою в нашей тайне.
В этой тайне, в этом замке неизменяющей любви так грезно, так желанно нам.
Внизу грохочет день, моторит город, смеется демимонденка,
Эскизя страсть в корректном кавалере.
Она — как тень, певучая, вечно изменяющаяся и вечно изменяющая. Но разве ей
дано пламенить душу, разве она -Дульцинея сонных видений? Разве не постылеет
облик ее вместе с родившим — городом, стальным, грохочущим, неумолчным, с
нудной цепью старинных будней и ненужных праздников? Ей ли устоять против
лесофеи - когда легко и певуче восклицается:
Я вижу росные туманы,
Я слышу липовый мотив!
Мы знаем, мы чуем - много чудесных неожиданностей, много «ажурных
сюрпризов» таит душа Северянина. Певучей «росою накап- лен его бокал», внятен
сердцу «говор хат» - хочешь верить чарам, хочешь сбытия волшебств и шепчешь
исходные слова:
В ненастный день взойдет, как солнце,
Моя вселенская душа!
То будет день победный, день венчальный — звезды сплетут венцы брачные для
Тринадцатой и для того, чей путь туманен, кто верен себе и той мечте, той тени, что
Кусает платок, бледнея,
Демимонденка и лесофея.
СПб., 26 сентября 1913 г.
268
Корней Чуковский ФУТУРИСТЫ
I
Как много у поэта экипажей! Кабриолеты, фаэтоны, ландо! И какие великолепные,
пышные! Уж не герцог ли он Арлекинский? Мы с завистью читаем в его книгах:
«Я приказал немедля подать кабриолет...»
«Я в комфортабельной карете на эллипсических рессорах...»
«Элегантная коляска в электрическом биенье эластично шелестела по шоссейному
песку. .»
И мелькают в его книге слова:
«Моторное ландо»... «Моторный лимузин»... «Г^афинин фаэтон»... «Каретка
куртизанки»...
И даже когда он умрет, его на кладбище свезут в автомобиле, - так уверяет
— другого катафалка он не хочет для своих шикарных похорон! И какие ландо,
ландолетты потянутся за его фарфоровым гробом!
II
Это будут фешенебельные похороны. За фарфоровым гробом поэта потекут в
сиреневом трауре баронессы, дюшессы, виконтессы, и Мадлена со страусовым веером,
и синьора из «Аквариума». О, воскресни, наш милый поэт! Кто, если не ты, воспоет
наши будуары, журфиксы, муаровые платья, экипажи? Кто прошепелявит нам, как ты,
галантный и галантерейный комплимент?
– Вы такая эстетная, вы такая бутончатая! — шептал ты каждой из нас.
–
Властелинша планеты голубых антилоп!
И даже когда мы в гостиной —
В желтой гостиной из серого клена с обивкою шелковой, —
угощали визитеров кексом, у тебя, как у Данте, в душе возникали сонеты. Ты один
был нашим менестрелем, и как грациозно-капризны бывали твои паркетные шалости!
Как мы жемчужно смеялись, когда однажды ты заказал в ресторане мороженое из
сирени (мороженое из сирени!) И в лилию налил шампанского. Или подарил нам боа из
кудрявых цветов хризантем! Гордец, ты любил уверять, что у тебя, в твоей родной
Арлекинии, есть свой придворный гарем:
У меня дворец пятнадцатиэтажный,
У меня принцесса в каждом этаже!
И странно: тебе это шло, тебе это было к лицу, как будто ты и вправду инкогнито-
принц, и все женщины - твои одалиски, и это ничего, что у рябой коровницы ты снимал
в Козьей Балке дачу: эту дачу ты звал коттеджем, а ее хозяйку сиятельством; дворник у
тебя превращался в дворецкого, кухарка Маланья в субретку, и даже мы, белошвейки,
оказались у тебя принцессами:
— Я каждую женщину хочу опринцессить! — таков был твой гордый девиз.
Но что же делать принцессам без принца? О, воскресни, наш милый принц!
III
Тут непременно случится великое чудо. Из гроба послышится жуткий и сладостный
голос того, кого мы так горько оплакиваем:
«Гарсон! сымпровизируй блестящий файв о’клок!» - и шикарный денди-поэт,
жеманно и кокетливо потягиваясь, выпрыгнет из фешенебельного гроба: —
Шампанского в лилию! Шампанского в лилию! — И закричит шоферу-похоронщику:
Как хорошо в буфете пить крем-де-мандарин!
За чем же дело стало?
– К буфету, черный кучер!
IV
Многие, конечно, догадались, что герой этой странной повести наш
фешенебельный, галантный поэт, лев сезона, Игорь Северянин.