Царственный паяц
Шрифт:
...Она кусает платок, юледнея, Демимонденка и лесофея!
Игорь– Северянин
Дна лица милых, близких, и певучих, у нее живущей «в шалэ березовом, таком
игрушечном и комфортабельном» — демимонденки и ле- софеи. И, быть может, они не
знают друг друга - качелящая грезэрка в «шумном платье муаровом» и та, другая,
пишущая классическое, нежное, бездумно-ароматное «Письмо из усадьбы», уходящая
на
прихоти кокотки, путь Северянина, опьянен ликером современности. Ведь ей, Зизи, так
близки Тома и Масснэ — разве не бальных зал, электрических лучений многоглазых
люстр и пышноцветной прелести быстротекущего дня в их музыке, такой обычной,
такой приемлемой усталым сердцем, зацелованным прохожими. И в смутных снах ей
грезится форелевая река и там любовь, подобная лилии - галантный принц Эксцесс.
Женщина идет по рифменной тропе Северянина, и сам он, подобно этому зверобогу в
кружевах и газе, мимолетен, трагически пламенен и комедийно легкомыслен.
Это лицо его поэзии, томящееся в ожидании «литавров солнца», принадлежит той,
что
Умом ребенок, душою женщина.
Она могла сделать своим возлюбленным его, рыдающая за «струнной изгородью
лиры».
Надолго ли любовь эта? Не так ли мигна она, как синие вскрики трамвайных искр,
как соленый изумруд океанского прибоя?
266
Что нужды — в темной башне ждет поэта — Тринадцатая. Она долго ждет его, и
любовь ее подобна косному агату. Любит, убивает, ждет, чтобы любить, и теряет, чтобы
обрести. В темную, хмарную грусть облечена душа поэта, не радуют ласки двенадцати,
таких обычных и близких, как все живущее, как все достижимое.
Но бывают ночи: заберусь я в башню,
Заберусь один в тринадцатый этаж,
И смотрю на море, и смотрю на пашню,
И чарует греза все одна и та ж:
Хорошо бы в этой комнате стеклянной Пить златистогрезый, черный виноград С
вечно-безымянной, страшно так желанной,
Той, кого не знаю, и узнать не рад.
Верным послом, неустанным странником идет поэт к Тринадцатой — путем
странным, смутно-изменчивым, тем путем, что шел посол «герцогини дель Аква Тор»,
ища страну Виктории Регины, гордо, скупо надменного цветка.
Но легко ли уйти от «офраченных картавцев», от цитровых оркестров и сплинных
женоклубов на милый север, под зеленоглазое небо, под опалы звезд, к долгожданной
Тринадцатой - лесофее?
В шелковых гостиных озерзамка сплетаются медленные сонеты, и сладко мнить,
что
Поплыл я, вдыхая сигару,
Ткя седой и качелящий тюль,
Погрузиться
Сенокося твой спелый июль.
А та, Тринадцатая, лесофея, плачет и молит - задумчивой виолой струнит ее голос:
Мои мечты... О, знаешь их ты!
Они неясны, как намек...
Их понимают только пихты,
А человеку невдомек...
Четок путь между пихтами, небо точит синее вино в зелень луговых бокалов. И
разве не сердцем, не освобождением весны от ледяных уз пахнуло на нас:
Иду в природу, как в обитель,
Петь свой осмеянный устав.
Еще не свершен крут радений, еще не замкнута черта — еще поет поэт. Без
спасительно путеводной нити спустился он в пещерности сердца. И дымной мглой
отомстила ему даль. Из лучей поддельных солнц, шума колес, будней сутолоки вышла
она — возлюбленная в «шумном платье муаровом». Любовь ее хрупка, как бокал
хрустальный, а душа подобна мелкой зыби морской — прихотлива, капризна и жестока.
И к ней стремил кабриолет моторный и только водопад мучений остановил его
хрипучий бег — там лилия запела бело и невинно.
И вдруг безумным жестом остолблен кленоход,
Я лилию заметил у ската в водопад.
Я перед ней склонился, от радости горбат,
Благодаря за встречу, за радостный исход.
И вот снова живо то Мудрое, о чем так певуче говорят слова важные и простые!
Убила девушка, в смущеньи ревности, ударом сабельным
Слепого юношу, в чье ослепление так слепо верила.
Слепая вера, зрячая любовь — не одно ли то же это?
И было гибельно. И было тундрово. И было северно.
И все же не бездонно и не безнадежно. Разве нельзя убить любимого? Разве
страшно это? Ведь на той могиле взойдут томные, невянущие цветы. — Ревность
267
напоит их кровью сердца, испестрит их яростью и усталой печалью и молитвенным
раскаянием.
И вот путь «шатенного трубадура» — от громовых улиц к пихтам, от Масснэ и Тома
к «липовому мотиву», от демимонденки к лесофее. Пусть эти два лика свершают
хоровод, маскируются похоже друг на друга, все же:
Душа влечется в Примитив.
Может ли вселенец уснуть в кокоточных объятиях, «мороженым из сирени» закрыть
«Сириус сверкательно-хрустальный»? В Примитиве благость и всепрощение, и
любовь. Он даст целость жизни, он заключит мир в пламень, сердце и душу превратит
в березовые шелесты, в шум океанской волны.
Многообразна демимонденка — «креолка древнего Днепра», «грэ- зерка» и та, что
входит «в моторный лимузин», но бледен пыл ее румян, слабеет, вянет золотистым,