Цена металла

Швырёв Александр

— Я всегда помню, — хмыкнул тот. — Нам платят. Генерал — фигура. Мы — вес.

— Генерал Н’Диайе хочет порядок, — произнёс Сека с усмешкой. — А Лондон — хочет ресурсы. Мы здесь, чтобы создать нужную атмосферу. Атмосферу страха. Не правды. Не законности. Страха.

— То есть дипломатия?

— Дипломатия мачете, — отрезал Сека.

Он знал: формально их отряд «Головорезы» числился в документах как «экспедиционная группа поддержки», выданная по тайному соглашению между частными структурами Великобритании и будущим «правительством национального

спасения». Контракт был безымянным. Деньги — через третьи страны. Ответственности — ноль.

Они должны были дестабилизировать, зачищать, ломать волю. И, когда деревни будут гореть, когда люди будут бежать, когда по радио скажут «оставайтесь дома» — останется только один голос, которому будут верить: голос силы.

Сека не верил ни в кого. Ни в Британию. Ни в Н’Диайе. Он верил в то, как автомат работает в темноте. В то, как страх замирает в глазах жертвы. В то, как быстро можно сломать нацию, если делать это не флагом — а пеплом.

ГЛАВА 3

Сен-Флёр встречал утро медленно, зная цену времени. Первые лучи солнца пробивались сквозь пыльные витражи старого храма Святого Габриэля, в котором отец Антонио Гатти проводил свою службу. Камень под ногами был ещё прохладным, воздух — неподвижным, наполненным благовониями, углём и запахом бумаги.

Город был особенным. Не потому, что здесь был кафедральный собор — один из немногих, уцелевших со времён французской миссии. И не потому, что тут находился монастырь Кила-Мой, где христиане и последователи древнего культа Цветка Солнца учились молиться рядом. А потому, что именно здесь ещё сохранялась тишина, которую отец Гатти называл «дыханием между мирами».

Он сидел в боковом нефе, перебирая чётки. За стенами храма слышался шёпот — не молитв, а разговоров. Люди начали собираться раньше обычного. Женщины с детьми, старики, юноши с отрешёнными взглядами. Гатти чувствовал: что-то уже сдвинулось. И это было не политическое — это было глубже. В тоне. В лицах. В темпе шагов.

Он встал, прошёл по ряду скамей, провёл ладонью по деревянной спинке. Каждая царапина — напоминание. Здесь сидели те, кто приходил со страхом. Те, кто уходил с надеждой. Он знал многих по именам. По историям.

— Падре, — раздался голос за спиной.

Это был Исаак, помощник отца Гатти. Молодой катехизатор, сын местного учителя, выпускник семинарии в Сенегале. Высокий, с мягким лицом и быстрым умом.

— Я слушаю, — сказал Антонио.

— Пришло сообщение из столицы. Наша миссия закрыта. Формально — «на период восстановления порядка». Фактически — выдворены. Один из братьев избит, трое находятся под домашним арестом.

Гатти сжал пальцы.

— Кто дал приказ?

— Военное командование. С подписью генерала Н’Диайе. Но… — Исаак замялся.

— Говори.

— Есть более странное. Мы получили слухи… подтверждённые, — он достал записку, сложенную вчетверо, — о том, что часть солдат генерала участвует в… ритуалах. Прямо в деревнях. С факелами, танцами,

жертвоприношениями животных. Иногда — с человеческими жертвами.

Отец Гатти взял бумагу. Прочёл. Перечитал. Отложил.

— Это не ритуалы. Это демонстрация. Когда власть приходит без мантии — она надевает маску.

Он вспомнил, как в далеком прошлом — ещё в одной другой стране, в другой форме — видел, как военные «благословляли» себя проклятиями, вырезанными на коже. Тогда он думал, что это — край. А теперь понимал: нигде нет дна.

— Президент делал то же самое, — тихо сказал Исаак. — Только с другими словами. Он строил культ из себя. Они — из предков.

— И тот, и другой — строили на страхе. Просто Мбуту требовал, чтобы его боялись в костюме. А эти — в пепле.

Он медленно прошёлся вдоль стен. Прикоснулся к камню, к кресту.

В свете, падающем с купола, частицы пыли казались звёздами. Гатти стоял на амвоне, смотрел в пустые скамьи и думал о том, сколько лиц он больше не увидит. Некоторые уехали. Некоторые — исчезли. Некоторые — уже мертвы. Но их голоса всё ещё звучали в стенах.

— Падре, — снова заговорил Исаак. — Нам нужно что-то делать. Люди собираются. Говорят, что, если миссия в столице закрыта — значит, и здесь мы под угрозой. Некоторые уже начали уходить. Сегодня утром женщина из северного района увела троих сирот — боится, что солдаты придут ночью.

— Они правы, — сказал Гатти. — Мы не можем их удерживать. Но можем подготовить.

— Вы хотите эвакуацию?

— Я хочу сохранить жизнь. Остальное — Бог устроит.

Он знал, что говорить такие слова — значит признать поражение. Также знал: если будет стоять до конца, то погибнут те, кто и не должен был быть в этой войне.

— Свяжись с миссией в Ла-Креюз. У них есть автобусы. Попроси направить три, максимум — четыре. Пусть приходят в ночь. Без маркировки.

— А если не дадут?

— Скажи, что я беру ответственность. Что я дам показания. Что я глава Миссии, и мне можно верить хотя бы сейчас.

Исаак кивнул. Но в его глазах уже была боль. Потому что он тоже понимал: мы не бежим — мы уходим, чтобы выжить.

В тот день отец Гатти прошёл по улицам Сен-Флёра трижды. От собора до дома сирот. От дома — к школе. От школы — обратно в храм. Он говорил с женщинами. С учителями. С молодыми священниками. Не давал обещаний. Только руки. Только глаза.

И всем святой отец говорил:

— Если услышите барабаны ночью — не открывайте дверь. Уходите к реке. Там будет свет. Следуйте за светом. Он не был уверен, будет ли свет. Но знал, что иногда вера начинается именно с этих слов.

Ночь опускалась над Сен-Флёром тихо, как занавес после последнего акта трагедии. Свет в соборе был тусклым, керосиновым. Электричество отключили ещё утром. Некоторые говорили — авария. Но Гатти знал: это первый признак штурма. Без света легче контролировать страх.

Он стоял в алтаре. На коленях. Перед ним — не крест, не образ. Только свеча. И чётки.