Цена металла
Шрифт:
Он оглядел кабинет: картины в стиле наивного африканского модерна, бюст Декарта на полке, связки бумаг с надписью "URGENCE" — ни одна не вскрыта.
— У вас... как здесь говорят, жарко?
— У нас нет связи, — резко сказал Бюссе. — Нет подтверждённых гарантий безопасности. Наши сотрудники не могут покинуть город. И мои запросы игнорируются.
— Ах да, — кивнул Хейворд, улыбаясь уголком рта. — Времена нелегкие. Генерал очень занят. Нации, знаете ли, не так-то просто рождаются.
— Они не рождаются в изоляции, —
Хейворд медленно открыл свой дипломат, достал сложенный лист бумаги и положил на край стола.
— Это вам. Техническое уведомление. Базовая информация. Просто чтобы не волновались.
Бюссе развернул лист. В нём значились четыре строки:
Въезд сотрудников временно ограничен.
Все дипломатические каналы приостановлены до завершения переходного периода.
Операции французских компаний будут рассмотрены повторно.
Безопасность персонала — не гарантируется, но соблюдается.
Он перечитал второй раз. Каждое слово казалось приговором.
— Это угроза? — спросил Бюссе, поднимая глаза. В голосе не было возмущения, но и покорности — тоже. Скорее — горечь человека, который знает, что проиграл раньше, чем понял, что играет.
— Ни в коем случае, — Хейворд развёл руками. — Вы же знаете, мы, англичане, не угрожаем. Мы — информируем. Вежливо. Без крика.
Он сделал паузу, а потом добавил, уже чуть тише, с почти ласковой интонацией:
— У нас просто чуть больше понимания местной специфики. Вы держались слишком крепко за форму. Вам казалось, что Флёр-дю-Солей — всё ещё часть Африки, которую вы создавали. Но, мсье Бюссе, она уже не ваша. И, смею предположить, никогда не была.
Посол положил бумагу на стол. Пальцы дрожали. Он не был трусом. Он пережил Ивуар, Конго, Чад. Но то, что он чувствовал сейчас, было другим. Это не был страх перед насилием. Это было признание конца эпохи.
— Что вы хотите от нас?
— Ничего, — мягко ответил Хейворд. — Только тишины. Останьтесь на месте. Не вмешивайтесь. Передайте в Париж, что ситуация стабильна. И не забудьте: никто не мешает Франции переосмыслить своё участие в будущем регионе. С новой ролью. Скромной, но полезной.
Он встал. Сделал шаг к выходу. Повернулся у двери.
— Ах да, чуть не забыл, — сказал он. — Вам следует убрать флаг с фасада. Не из-за угрозы. Просто теперь это может быть воспринято как провокация.
Когда он ушёл, Бюссе долго смотрел в окно. На тот самый флаг, что висел над входом — немного перекошенный, выцветший от солнца. Цвета республики. Символ надежды, памяти, контроля, надменности. Всё это — теперь просто ткань.
Он подумал, сколько поколений французских дипломатов верили, что могут управлять Африкой через улыбку, контракт и присутствие. Он подумал — и вдруг почувствовал, как обострённо пахнет гарь от южных кварталов. Флёр-дю-Солей больше не был их.
Шахта Тангуи была одной из тех, что редко попадали в донесения, но именно такие и кормили страну. Здесь не было широких дорог, электрических прожекторов, иностранной техники. Только земля, старые компрессоры, лампы, грязь, и люди, которые знали — если сегодня бур упадёт, никто не придёт спасать.
Жоэль Макаса родился здесь, под этим небом, среди этой пыли. Он знал каждый звук в глубине — когда камень дышит, когда воздух несёт обвал. Он был бригадиром, но его уважали не за должность. Его уважали за то, что он всегда был внизу.
Когда пришла весть о перевороте, шахтёры собрались у старого грузовика, под деревом с расколотым стволом. Радость была осторожной — но она была. Кто-то закричал «наконец», кто-то перекрестился, кто-то только крепче сжал молоток.
Жоэль молчал. Он посмотрел на небо, а потом сказал:
— Всё начинается заново. И мы не должны остаться зрителями.
Первые дни прошли в спорах. Одни говорили: «Жди. Разберутся без нас». Другие — «Мы свою жизнь уже отдали под землю, зачем ещё кровь?»
Но были и те, кто приходил к Жоэлю ночью, с фонарём, тихо:
— Если ты пойдёшь — я с тобой.
Он не строил армию. Он собирал молчаливых
Колонна начала формироваться без приказа. Пятьдесят, потом семьдесят человек. Сначала — пешком. Потом — на старых грузовиках, переоборудованных под транспорт. Кто-то с охотничьим ружьём, кто-то с мачете. Патроны были редкостью. Но они не шли убивать. Они шли доказать, что перемены не принадлежат только генералам.
Жоэль говорил:
— Мы пройдём, где остались очаги страха. Покажем, что больше никто не боится. Что в этой стране есть народ.
И люди кивали. Потому что верили не в политику, а в него.
Они не прощались, потому что не было с кем. Здесь, на северной шахте, не было домов — только бараки, кухня на два часа в день и тень под жестяным навесом, где даже в самые жаркие недели пахло машинным маслом, пылью и потом. Никто не ронял слёз. Никто не обнимал на прощание. Вся эта колонна уходила оттуда, где людей объединяли не родственные связи, а смены, аварии, одна общая стенка в душевой и железная привычка доверять тому, кто не подводил в шахте.
Молчание было их ритуалом.
Когда Жоэль поднялся на грузовик, никто не хлопал в ладоши, не скандировал имя. Просто шестерни заскрипели, мотор вздрогнул — и медленно, как будто с опаской, колонна выступила в дорогу. Ни одного из них нельзя было назвать солдатом. Они не держали винтовок правильно, не знали уставов, не умели читать карту без ошибок. Но у каждого за спиной было столько пыли, что чужие слова о свободе казались лёгкими, почти невещественными — в отличие от тяжёлой правды, которую они сами несли на себе годами.