Цена металла
Шрифт:
Н’Диайе начинал младшим офицером в инженерных частях. Он ремонтировал дороги, строил переправы, прокладывал коммуникации. Он смотрел, как миллионы уходят в офшорные счета, пока в деревнях не было ни школ, ни колодцев. Он видел, как генералы продавали верность иностранцам за золотые часы и женщины высшего общества превращались в живую валюту на дипломатических приёмах.
Тогда он начал строить свой путь.
Его первым союзом стали те, кого забыли — офицеры из провинций, не допущенные к пиршеству элиты. Они знали, что у них нет будущего при Мбуту, и потому были готовы слушать того, кто предложит
Вторым его союзом стали коммерсанты из Лондона, которые искали пути к алмазам, к руде, к золоту — ко всему, что скрывалось в недрах Флёр-дю-Солей. Они понимали, что Н’Диайе может стать мостом. Он понимал, что без них его мост рухнет.
Через посредников были заключены негласные договорённости: поставки вооружения через ЮАР, обучение командиров в частных лагерях в Кении, финансирование "центров по изучению демократии", где офицеры и молодые политики учили новые слова для старой игры.
Официально Н’Диайе оставался лояльным солдатом режима. Он получал повышения и награды. Был тем, кого приводили в пример на официальных церемониях. Неофициально — он готовил переворот. Не мятеж. Не революцию.
План переворота был прост в основе и безжалостен в исполнении.
Первым этапом стало разрушение внутренней дисциплины армии режима: через слухи о невыплатах, через целенаправленное унижение перспективных офицеров, через саботаж на складах снабжения. Н’Диайе знал, что голодный солдат не будет умирать за лозунг. Он знал, что обиженный капитан скорее поверит новому господину, чем прежнему хозяину.
Вторым этапом стала зачистка возможных альтернативных центров силы. Лидеров профсоюзов заманивали в ловушки щедрых субсидий, старейшин деревень — в почётные комитеты, где они быстро становились беззубыми фигурами без реального влияния.
Третьим этапом было — дождаться ошибки.
И Мбуту ошибся.
Когда президент провёл переговоры о расширении концессий для французских корпораций без участия кого бы то ни было, он дал Н’Диайе идеальный повод: враг народа продался чужеземцам. Был запущен слух о том, что режим собирается передать рудники в "вечное управление иностранцам". Эта весть прошла сквозь казармы быстрее, чем команды по радио.
И тогда Н’Диайе дал сигнал.
Но если его речи были полны слов о свободе, его настоящие планы были иными. Он не собирался строить республику. Не собирался возвращать власть народу. Хотел построить пирамиду, в основании которой будет народ, а вершиной — он сам.
И каждый крик о свободе был для него не целью — а ступенью.
Когда Мбуту был арестован, когда флаги старого режима были сорваны с крыш, когда толпа, полная страха и надежды, смотрела на новые лозунги, Арман Н’Диайе уже стоял в центре страны, которая думала, что её освободили.
Были введены новые символы: чёрное полотнище с кроваво-красным цветком Кила Мой — знак не возрождения, а контроля. Были сформированы комиссии по "очищению" — машины для устрашения, а не правосудия. Были переданы рудники, пока только на бумаге, в пользование новым хозяевам — тем, кто стоял за его спиной с самого начала.
И каждый раз, когда кто-то спрашивал: "Где же свобода?" — Н’Диайе отвечал молчанием. Потому что свобода — это слово. А власть — это тишина после выстрела.
Он знал, что его время не бесконечно.
Ночь над Мон-Дьё стала другой. Ещё недавно темнота скрывала любовь и воровство, охотников за мелкими удовольствиями и тех, кто продавал время на обочинах улиц. Теперь ночь стала союзником других. Она несла не тайну — а исчезновение.
Первые исчезновения прошли почти незаметно. Человек уходил за хлебом — и не возвращался. Юноша шёл проведать сестру — и исчезал на полпути. Девушка, торговавшая специями у южных ворот, однажды вечером не пришла на рынок, и никто не осмелился спросить, где она.
Их не искали. Их имена шёпотом стирали с языка. Никто не видел, кто их забирает, но все знали, зачем.
К утру на стенах в бедных кварталах появились объявления:
"Любой, кто скрывает врагов народа, будет приравнен к ним."
"Верность новой власти — залог жизни."
"Цветок Солнца не прощает предателей."
Люди читали их молча, с опущенными глазами. Солдаты в новой униформе патрулировали улицы двойными рядами, медленно, как жернова. За ними шли машины без опознавательных знаков — в кузовах, накрытых брезентом, угадывались очертания тел. Однажды утром у фонтана в Старом районе нашли пятерых юношей, связанных проволокой. У каждого на лбу был нарисован красной краской символ Мбуту — цветок Солнца в старом исполнении. Их не хоронили. Их оставили там на весь день, пока солнце не сделало с телами то, что сделала власть с их именами.
Город начал умирать. Не от выстрелов - от страха.
Военные не объявили чрезвычайного положения. Они просто перестали объяснять, что происходит. Появились списки. Они не висели на стенах — ходили по рукам, по комендатурам, по внутренним каналам. На них значились фамилии бывших офицеров, жандармов, чиновников, учителей, священников, студентов. Не всегда лоялистов. Иногда — просто тех, кто слишком много знал, слишком ярко говорил, слишком долго смотрел в глаза не тому человеку.
Их забирали ночью, под утро. Иногда стреляли у дверей. Иногда — вывозили за город, к старой цементной яме, куда раньше сбрасывали мусор и старую мебель. Теперь — тела.
Генерал Н’Диайе не комментировал происходящее. Он отмалчивался.
Английские советники, когда их спрашивали о происходящем, разводили руками: "Это внутреннее дело суверенной нации." Но в глубине министерств, в разрушенных особняках, где теперь заседали члены временного правительства, шло другое — распределение. Кто возьмёт северный район. Кто будет контролировать воду. Кто — учебные заведения.
Те, кто раньше сносили портреты Мбуту, теперь несли списки на подпись.
В центре города провели показательную казнь. На бывшей площади Независимости построили деревянный подиум. На нём — семеро человек. Их назвали "агентами режима", "предателями", "соглядатаями Франции". Никто не знал их имён, даже те, кто убивал. Площадь была полна, но никто не плакал, не выкрикивал лозунгов. Все смотрели — и молчали. Как будто пытались запомнить, как умирает иллюзия освобождения.