Цена металла
Шрифт:
Посол не обиделся. Он не для того прилетел. Короткий протокол. Представление. Запись в журнале.
— Вы не ожидали триумфа? — спросил он у Люка.
— Мы ожидали, что они не вернутся.
— Кто — они?
— Те, кто думают, что убивать — значит организовывать.
Посол кивнул.
— Тогда я здесь, чтобы убедиться, что теперь — не хаос.
— А я — чтобы он не вернулся в дипломатических чемоданах.
Они оба поняли, что всё сказано. Дальше — политика.
Комната, в которой проходила встреча,
Слева — посол Франции Жерар де Мюль. Перед ним — папка. В ней не документы, а контуры возможного будущего. Слева от него — помощник. Молчит, запоминает.
Справа — Люк Дюпон. Сидит, не опираясь на спинку. Рядом — Серафина, с папкой медицинской статистики, которую никто не попросит. Позади — Антонио Гатти. Не вмешивается, пока.
— Итак, — начал посол, не поднимая глаз, — ситуация, насколько я понимаю, стабилизируется.
— Нет, — ответил Дюпон. — Она устала. Это не одно и то же.
Посол кивнул.
— Принято. Значит, нам необходимо помочь превратить усталость в структуру.
— В обмен на?
— В обмен на стабильность. Для вас. Для региона. Для Франции.
— В этом порядке?
— В дипломатии порядок важен меньше, чем результат.
Он разложил бумаги.
— Предлагаем: Временное соглашение о гражданской администрации. Международную наблюдательную миссию. Подготовку выборов в течение шести месяцев. Защиту иностранных инвестиций в горнодобывающий и телекоммуникационный сектор. Гарантии от преследования бывших чиновников, кроме доказанных случаев тяжёлых преступлений. Французская финансовая линия в экстренном режиме на сумму, эквивалентную 40 миллионам евро.
Он смотрел на лица. Ожидал реакции.
Серафина молчала. Она читала слова как диагноз. Каждый пункт — симптом болезни, от которой пациент ещё не очнулся, а ему уже предлагают реабилитацию.
— И что вы хотите взамен? — спросил Люк.
— Признание. Ответственность. Кооперацию.
— Признание чего?
— Что вы — сторона, с которой можно говорить.
— Мы говорим. Значит, вы признали.
Посол не улыбнулся. Он знал: тут не торгуются — тут проверяют друг друга на выдержку.
— Франция не хочет управлять, — продолжил он. — Она хочет помочь. Но она не будет ждать вечно. За вами наблюдают — не только мы.
— Вы говорите об Англии?
— Я говорю о тем, кто не предложит выборов, а предложит — оружие.
Пауза.
— И кто будет гарантом нашей безопасности в момент выборов? — спросила Серафина, холодно.
— Франция готова предоставить инструкторов, наблюдателей, часть контингента по линии ЕС.
— Контингент? На нашей земле?
— Только при вашем согласии. По запросу. С ограниченным мандатом.
— У кого мандат на тех, кто убивал на наших улицах с аппаратурой
Посол перевёл взгляд на неё. Долго. Не как мужчина на женщину. Как система на пострадавшую. С пониманием и усталостью.
— Справедливость должна быть процедурной. Иначе это — вторая революция.
— А может, это просто честность? — тихо заметил Гатти сзади. Первый раз за всё время.
Посол не ответил. Он свернул бумаги.
— Вы не обязаны отвечать сейчас, — сказал он. — Я здесь на три дня. Потом отчёт. Потом — рекомендации.
— В Париже?
— И не только.
Когда он вышел, в комнате повисло не молчание, а давление.
— Они пришли, — сказала Серафина. — С ключами. Только от своих дверей.
— А мы — с телами, — ответил Люк. — И без замков.
Он подошёл к окну.
— Значит, либо мы строим дом. Либо снова — баррикаду.
Поздний вечер. Воздух над городом снова напоминал о пепле — не запахом, а его отсутствием. Как будто всё выгорело, и теперь дышишь не дымом, а тенью от него. Отец Антонио Гатти и Люк Дюпон сидели на ступенях перед зданием старого архива. Перед ними — площадь, по которой днём ходили дипломаты, а ночью — возвращались настоящие хозяева улиц: женщины с корзинами, раненые, молчащие подростки, у которых руки помнили автомат, но глаза — уже нет.
— Он говорит правильно, — начал Гатти. — И говорит спокойно. У него слова на вылет отточены. Даже паузы у него дипломированные.
— Он говорит, чтобы мы перестали думать, — ответил Люк. — Чтобы начали соглашаться. Сами. Добровольно. Гладко.
— Это язык выживших. Им всегда кажется, что договор — лучше последнего выстрела.
— Но договор всегда пишется на бумаге, а кровь — на земле. Бумагу читают. Кровь забывают.
— Ты знал, что они придут? — спросил Гатти.
— Знал, — кивнул Люк. — Они ждали, пока всё будет сделано. Пока грязь осядет. Пока мы станем уставшими. Тогда они заходят. С папками.
— А ты?
— Я — не уставший. Я — не законченный.
— Они тебя боятся?
— Нет. Я им не мешаю. Пока.
Отец Гатти опустил взгляд. Его пальцы перебирали чётки. Молча. Без молитвы. Чётки были деревянные. Треснувшие. Он ими не вымаливал, он ими помнил.
— Знаешь, что страшнее всего? — произнёс он наконец.
— Что?
— Что мы начнём говорить их словами. Повторять их фразы. Про «восстановление», про «переход», про «мягкую интеграцию». И не заметим, как нас снова делают объектом. Не субъектом.
— Я не позволю, — сказал Люк. — Пока я помню улицы по именам, а не по участкам.
— А если тебя завтра заменят?
— Тогда у них останется кресло. А у нас — город.
В темноте над площадью снова зашевелились фигуры. Без звука. Без запроса. Люди приносили мусор к зданию суда — не чтобы сжечь. Чтобы разгребать. Сами. Без приказа. Без отчёта.
— Видишь? — сказал Гатти. — Пока они делают это без охраны, без структуры — мы ещё свободны.
— А когда придут и скажут, что теперь надо согласовывать с префектом?..