Чайковский

Гребінка Євген

–  К че­му уми­рать, ког­да мы бу­дем жить вмес­те счастлив­о, спо­кой­но? Наш ко­ше­вой пи­сал се­год­ня к тво­ему от­цу: он для ме­ня те­бя сва­тал, а ко­ше­вой ну­жен от­цу тво­ему. Как ты ду­ма­ешь: бла­гос­ло­вит нас отец?

–  Бог его зна­ет, его не раз­га­да­ешь! Раз он при­шел ко мне ут­ром, а я пла­ка­ла. "Знаю, - ска­зал он, - о чем ты, ду­ра, пла­чешь. Ес­ли б мне пой­мать это­го Алек­сея…" - "Так что бы?" - спро­си­ла я.
– "Че­му об­ра­до­ва­лась? Те­бе на что? Уж я знал бы, что с ним сде­лать!" - Я пу­ще зап­ла­ка­ла и пош­ла в сад; смот­рю - солн­це так све­тит теп­ло, а мои цве­ты цве­тут и нак­ло­ня­ют­ся друг к друж­ке; на них пол­за­ют, вок­руг лета­ют муш­ки, жуч­ки, пче­лы, все вмес­те, все ро­ем, а я од­на на све­те, по­ду­ма­ла я, как тот под­сол­неч­ник, что сто­ит одино­ко над до­рож­кою, но и ему есть

де­ло, есть ра­дость: он лю­бит солн­це, и ку­да пой­дет оно, свет­лое, подсолнечни­к по­ворачивает за ним свою лу­чис­тую цвет­ную го­лов­ку. И ста­ло мне со­вест­но… Без­душ­ный цве­ток по­во­ра­чи­ва­ет­ся к солн­цу: будь у не­го си­ла, он отор­вал­ся бы от кор­ня и поле­тел бы к не­му - а я? Мое солн­це, моя ра­дость да­ле­ко; знаю, где он, и си­жу, буд­то свя­зан­ная!.. До­си­жусь, что просватают­ ме­ня за не­лю­ба… страш­но!.. К ве­че­ру моя цы­га­ноч­ка про­да­ла все мои до­ро­гие серьги и ду­ка­то­вые оже­релья, и в ту же ночь я убе­жа­ла из от­цовс­ко­го до­ма, прис­та­ла дорог­ою к за­по­рож­цу Касьяну, от­дох­ну­ла у не­го день на зимовк­е, а пос­ле он, спа­си­бо, про­вел ме­ня до са­мой Се­чи… Ну пол­но, пол­но, пе­рес­тань, ты ме­ня за­це­лу­ешь!..

–  Ах ты, моя не­наг­ляд­ная Ма­ри­на! И для ме­ня ты бросил­а дом, от­ца, ро­ди­ну? Для ме­ня ре­ши­лась ехать вер­хом, по ди­кой сто­ро­не, на­де­ла ка­зац­кое платье, об­ре­за­ла свои длин­ные, тем­ные ко­сы? [8]

–  На что они бы­ли мне?… Раз­ве уда­виться бы­ло ими?.. Я с ра­достью взя­ла нож­ни­цы и об­ре­за­ла их. Но ког­да они упа­ли пе­ре­до мною на стол, тем­ные, длин­ные, вол­нис­тые - слов­но что отор­ва­лось от мо­его серд­ца; не ста­ну скры­вать, я зап­ла­ка­ла. "Ко­сы, мои ко­сы!
– по­ду­ма­ла я.
– Сколько лет я сви­ва­ла и раз­ви­ва­ла вас, сколько лет я гор­ди­лась ва­ми пе­ред под­ру­га­ми, ког­да вы, как чер­ные змеи, кра­си­во обви­вались, пе­реп­ле­та­лись вок­руг го­ло­вы мо­ей и крас­ный мак по­рою го­рел над ва­ми, слов­но пла­мя! Сколько раз вы жар­ко раз­ме­ты­ва­лись по из­го­ловью мо­ей де­вичьей постел­и, ког­да чуд­ный сон о нем вол­но­вал мою кровь, и сколько раз чер­ною ту­чею зак­ры­ва­ли мое ли­цо от светлог­о ут­ра, от божьего солн­ца, ког­да я, про­бу­дясь, крас­нела, вспоми­ная сон свой!.. Ду­ма­ла я в гроб лечь с ва­ми, тем­ные мои ко­сы, с ва­ми, под­ру­ги мо­ей оди­но­кой ра­дос­ти и пе­ча­ли… И вот я под­ня­ла на вас ру­ку, под­ня­ла ру­ку на са­мое се­бя!.. Па­дай­те, сле­зы, круп­ным дож­дем на мои ко­сы; не прирос­тут они, не прис­та­нет ско­шен­ная тра­ва к сво­ему кор­ню, не цвес­ти сор­ван­но­му цвет­ку…" Так я ду­ма­ла - не сер­дись, мой ми­лый… но это бы­ло не­дол­го: я вспом­ни­ла, для ко­го ли­ши­лась сво­ей кра­сы - и пе­рес­та­ла пла­кать, да­же са­ма спле­ла об­ре­зан­ные ко­сы, спря­та­ла на гру­ди сво­ей и при­несла те­бе в по­да­рок. На, возьми их, они твои!..

8

– И до сих пор в Ма­ло­рос­сии счита­ется ве­ли­чай­шим бес­чес­ти­ем от­ре­зать де­вуш­ке ко­су. Ни за ка­кую пла­ту де­вуш­ка не сог­ла­сит­ся доб­ро­вольно ли­шиться это­го ук­ра­ше­ния. "Ко­са вы­рас­тет, а по­зо­ру не вер­нешь", - обык­но­вен­но от­ве­ча­ет она на пред­ло­же­ния па­рикмахера или дру­го­го афе­рис­та, по­ку­па­юще­го во­ло­сы.- (авт.)

Алексей при­жал их к серд­цу, об­нял и рас­це­ло­вал Мари­ну. Алек­сей и Ма­ри­на пла­ка­ли.

–  Скажи мне, - спро­сил Алек­сей пос­ле дол­го­го мол­ча­ния, - за­чем ты наз­ва­лась Алек­се­ем?

–  Оттого, что мне нра­вит­ся это имя… Ох вы, ка­за­ки, каза­ки! Ду­ма­ете, что у баб и ума нет; а пой­дет на хит­рос­ти - пят­над­ца­ти­лет­няя дев­чон­ка про­ве­дет ста­ри­ка. Ви­дишь, я наз­ва­лась Алек­се­ем, пи­ря­тинс­ким по­по­ви­чем, на­роч­но, чтоб сыс­кать те­бя ско­рее. Я зна­ла, что ты дол­жен быть на Се­чи; я и не зна­ла да­же вер­но это­го, но мое серд­це вещева­ло­, что ты здесь. А как сыс­кать те­бя? Ста­ну рас­спра­ши­вать - мо­жет, до­га­да­ют­ся, да и спра­ши­вать как? А мо­жет, ты еще и не в Се­чи?.. Я и по­ду­ма­ла: на­зо­вусь са­ма Алек­се­ем; ко­ли кто те­бя не зна­ет, тот ни­че­го не ска­жет, а дру­гой, мо­жет, ска­жет: знаю и я од­но­го Алек­сея-по­по­ви­ча пиря­тинского, ви­дел его вот там и там, или что по­доб­ное. Это мне и на ру­ку…

–  Вишь, ка­кая

хит­рая!

–  Придется хит­рить, ког­да си­лы нет. Чуть я ска­за­ла в ку­рене свое имя, так все и зак­ри­ча­ли: "Вот шту­ка! Есть у нас уже один Алек­сей-по­по­вич да еще и пи­ря­тинс­кий; вот ко­медия! Да его те­перь нет, по­ехал на крым­цев; да что за мо­лодец! Да он вой­ско­вым пи­са­рем!" И я все уз­на­ла, не спра­шивая о те­бе, мой со­кол. Не грус­ти же так! Или ты разлю­бил ме­ня?..

–  Меня бог по­ка­ра­ет, ко­ли раз­люб­лю те­бя! От­то­го я и за­думался, что люб­лю те­бя, что мне жал­ко те­бя. Мои товари­щи­ не злы, но су­ро­вы и не­умо­ли­мы, ког­да кто наруш­ает их за­кон. Бе­да, ес­ли те­бя уз­на­ют! У ме­ня серд­це за­ми­ра­ет, как по­ду­маю… Я бо­юсь, что этот Гер­цик…

–  Что за нуж­да Гер­ци­ку ме­шаться в ва­ши вой­ско­вые де­ла? Ведь он не за­по­ро­жец, а твой при­ятель; да он и не уз­нал ме­ня!..

–  Последнему-то я не ве­рю: у не­го гла­за, как у кош­ки; ска­жи раз­ве, что ему го­раз­до вы­год­нее не из­ме­нять нам…

–  Разумеется!.. Ос­тавь свои чер­ные ду­мы, пос­мот­ри на ме­ня ве­се­лее, по­це­луй ме­ня!..

–  Рад бы ос­та­вить, са­ми ле­зут в го­ло­ву. Опять ду­маю: ведь Гер­цик знал, что ты убе­жа­ла?

–  Он ос­тал­ся в Луб­нах, в на­шем до­ме, так, вер­но, знал.

–  Отчего же он мне не ска­зал? Как по­ду­маю, тут есть не­доб­рое…

–  Ничего!.. Вот ты мне дай доб­ро­го ко­ня, я по­еду пря­мо на зи­мов­ник Касьяна и там по­дож­ду те­бя; ба­тюш­ка, вер­но, сог­ла­сит­ся на на­шу свадьбу; не сог­ла­сит­ся - бог с ним, зай­мем ку­сок сте­пи, сде­ла­ем зем­лян­ку, и за­жи­вем.

Тут пош­ли тол­ки, пла­ны о бу­ду­щем, уве­ре­ния в люб­ви, клят­вы - сло­вом, пош­ли ре­чи длин­ные, длин­ные и очень бес­тол­ко­вые для вся­ко­го третьего в ми­ре, иск­лю­чая са­мых двух лю­бя­щих­ся. На­ко­нец, Алек­сей вдруг буд­то вз­дрогнул и то­роп­ли­во ска­зал:

–  Пора нам ехать; ночь ко­рот­ка; чу­ешь, как ста­ло све­жо в па­лат­ке, ско­ро ста­нет рас­све­тать. Мне нельзя от­лу­читься, я те­бе дам в про­вод­ни­ки Ни­ки­ту: он че­ло­век доб­рый, лю­бит ме­ня и мне не из­ме­нит; бо­юсь только, что он пьян… Ну, пой­дем! Бо­же мой! Слы­шишь, кто-то раз­го­ва­ри­ва­ет за па­лат­кой?..

Марина мол­ча кив­ну­ла го­ло­вою.

–  Да, раз­го­ва­ри­ва­ют; не бой­ся, это за­поз­да­лые гу­ля­ки, я сей­час про­го­ню их…

Алексей быст­ро рас­пах­нул по­лы па­лат­ки и ос­та­но­вил­ся: на дво­ре уж сов­сем рас­све­ло; пе­ред па­лат­кой сто­ит тол­па ка­за­ков.

–  Что вам на­доб­но?
– спро­сил Алек­сей.

–  Власть твоя, пан пи­сарь, - от­ве­ча­ли ка­за­ки, - а так де­лать не го­дит­ся. Не­дол­го прос­то­ит на­ша Сечь, ког­да на­чальство са­мо ста­нет ру­гаться на­ши­ми за­ко­на­ми, ког­да…

–  Убирайтесь, брат­цы, спать!.. Вы со вче­раш­не­го похме­лья…

–  Дай гос­по­ди, чтоб это бы­ло с пох­мелья! Вот я со­рок лет жи­ву на Се­чи, а ни­ког­да с пох­мелья не гре­зи­лось та­кое, как на­яву со­вер­ша­ет­ся, - го­во­рил се­дой ка­зак,- как мож­но пря­тать в Се­чи жен­щи­ну? От жен­щи­ны и в раю че­ло­ве­ку житья не бы­ло; а пус­ти ее в Сечь…

–  Жаль, что из мо­его ку­ре­ня вы­шел та­кой греш­ник!
– ска­зал ку­рен­ной ата­ман.
– Ис­по­кон ве­ку не бы­ло на Поповнче­ском ку­ре­не та­ко­го пят­на.

–  Вишь, ка­кое без­за­ко­ние!
– го­во­ри­ли мно­гие го­ло­са гром­че и гром­че.
– Вот оно, не­чис­тое ис­ку­ше­ние! Вот си­дит она. Возьмем ее, хлоп­цы, да пря­мо к ко­ше­во­му

–  Вы вре­те!
– ска­зал Алек­сей.
– Сту­пай­те по ку­ре­ням, а то вам ху­до бу­дет.

–  Нет, нет!
– кри­ча­ли ка­за­ки - Лы­ца­ри не врут; мо­жет, врут письмен­ные, в шко­ле вы­учи­лись; еще до рас­све­та нам ска­за­ли, что у пи­са­ря в па­лат­ке жен­щи­на, мы и собра­лись сю­да и слы­ша­ли ва­ши ре­чи, и ва­ши по­це­луи - все слы­ша­ли, и по­па приз­ва­ли…

–  Так есть же, ко­ли так, у ме­ня в па­лат­ке жен­щи­на: она моя не­вес­та. Не хо­тел я ос­корб­лять то­ва­рист­ва и нару­шать Се­чи; че­рез час ее уже здесь бы не бы­ло, а те­перь ва­ша ру­ка не кос­нет­ся ее чис­той, не­по­роч­ной; раз­ве труп ее и мой вмес­те вы по­лу­чи­те…

Алексей об­на­жил саб­лю.

–  Стой, сын мой!
– зак­ри­чал го­лос свя­щен­ни­ка, выходив­шего из тол­пы.
– В без­за­ко­ни­ях за­чат еси и во гре­ха ро­жден ты, яко че­ло­век; не при­бав­ляй но­вой тя­жес­ти на со­весть. Прочь ору­жие! Сми­рись, греш­ник, пе­ред кре­стом и рас­пя­тым на нем.