Чайковский

Гребінка Євген

–  Ну, что ж они го­во­ри­ли?
– спро­си­ла Ма­ри­на.

–  У! Быст­ра! Ци­ка­ва! До­ве­ла до бе­ды доб­ро­го ка­за­ка да и не ка­ет­ся! Что го­во­ри­ли? Ни­че­го не го­во­ри­ли. Вот уже и пла­кать со­би­ра­ет­ся!

–  Оставь ее, Ни­ки­та; грех оби­жать жен­щи­ну. Что? Вид­но, нет на­деж­ды?

–  Да я только так, я знаю их на­ту­ру; с то­бою дру­гая речь пой­дет Го­во­рить-то они го­во­ри­ли мно­го, а тол­ку ма­ло; все рав­но, что ка­шу ва­рить из то­по­ра: хоть полд­ня ки­пит, и шу­мит, и пе­нит­ся; сни­ми с ог­ня ко­те­лок, хлеб­ни лож­кою - чис­тая во­да, а то­пор сам по се­бе ос­тал­ся… По­ил я до обе­да ста­ри­ков-ха­рак­тер­ни­ков; не­че­го ска­зать, ста­рос­ветс­кие лю­ди, ста­ро­дав­ние го­ло­вы, де­бе­лые ду­ши, а к обе­ду сда­лись - лос­ком лег­ли; я тог­да за со­ве­том к од­но­му, к друго­му: мол­чат, хоть бы те­бе сло­во, ни па­ру из уст, ле­жат, как осет­ры! Сам ви­но­ват, по­ду­мал я, пе­ре­дал

ма­те­ри­алу. Пос­ле обе­да соб­рал с де­ся­ток письмен­ных душ, пос­та­вил пе­ред ни­ми це­лое вед­ро го­рел­ки и го­во­рю, вы, брат­цы, на­род ра­зумный, не че­та нам, ду­ра­кам, вы час­то в письмо гля­ди­те и зна­ете, что там до че­го пос­тав­ле­но и что за чем ру­ку тя­нет, дай­те со­вет и по­мощь в та­ком де­ле, как оно бу­дет?..

–  А бу­дет так, как бог даст, - от­ве­ча­ли они.

–  Разумно ска­за­но! Сей­час вид­но пти­цу по по­ле­ту, - при­бавил я.

–  О! Мы, бра­ге, жи­вем на этом; от нас все уз­на­ешь, вот только хва­тим но ми­хай­ли­ку.

Выпили по два, по три ми­хай­ли­ка, а все мол­чат: гля­жу- пьют уже по де­ся­то­му, я вспом­нил сер­деч­ных характерни­ков­, что до сих пор хра­пят под ва­лом, и ска­зал:

–  Что ж, па­но­ве, как ва­ша бу­дет ра­да (со­вет)?

–  Вот что я те­бе ска­жу, Ни­ки­та, - на­чал один, - а что я ска­жу, то­му так и быть; вся Сечь зна­ет, что я са­мый ра­зум­ный че­ло­век.

–  Не знаю, бра­ти­ку, где он та­ко­го ра­зу­ма наб­рал­ся. Раз­ве в шин­ке у Вар­ки, - пе­ре­бил дру­гой, - я не ска­жу о се­бе, а Бо­лиголова его за по­яс затк­нет.

–  Убирайся ты с сво­ею Бо­ли­го­ло­вою по­дальше, ку­да и ку­риный го­лос не за­хо­дит; вот я рас­ска­жу…- ска­зал тре­тий.

–  А чтоб ты каш­лял че­реп­ка­ми, стек­лом да панс­ки­ми бу­динками! [9]– зак­ри­чал дру­гой.
– Да как под­ня­ли меж со­бою письмен­ные ду­ши спор, кри­ки, брань, что твои тор­гов­ки на ба­за­ре в гет­ман­щи­не, только и слыш­но: Я! Я! Я! Я! Не ус­пел ог­ля­деться да рас­слу­шаться, а они уже друг дру­га за чу­бы; пе­рес­со­ри­лись, пе­ред­ра­лись, слов­но пе­ту­хи вес­ною, и пош­ли до ку­ре­ня по­зы­ваться; [10] пропа­ла только моя го­рел­ка! А вот уже ве­че­ре­ет, я и по­шел до па­нот­ца. [11] Па­но­тец ме­ня выс­лу­шал и го­во­рит:

9

– хо­ро­ма­ми

10

– су­диться

11

– свя­щен­ни­ка

–  Дело, бра­ге, важ­ное, не выс­ко­чить Алек­сею от смер­ти.

–  Будто, батьку, ни­как не мож­но спас­ти?
– спро­сил я.

–  Нельзя, - ска­зал па­но­тец, - та­ков за­кон на Се­чи. Прав­да, ко­ли най­дет­ся жен­щи­на, ко­то­рая за­хо­те­ла бы из-под топо­ра или пет­ли пря­мо вес­ти прес­туп­ни­ка в цер­ковь и пере­венчаться с ним, то его прос­тят; да кто за­хо­чет опозор­ить се­бя? Да и где возьмет­ся на Се­чи жен­щи­на? Лю­ди в стари­ну на­роч­но сде­ла­ли та­кой за­кон: зна­ли, что женщин­е не­от­ку­да взяться.

–  Вот и все тут, бра­те Алек­сею! Пло­хо!

–  Плохо, Ни­ки­та! Вид­но, на то во­ля бо­жия! А все-та­ки те­бе спа­си­бо, бог те­бе зап­ла­тит за твое ста­ра­ние.

–  Да я вый­ду за Алек­сея, - поч­ти зак­ри­ча­ла Ма­ри­на, - я ска­жу пе­ред на­ро­дом, что…

–  Ов-ва! Опять свое. Что ты ска­жешь? Ну что? Са­ма зава­рила ка­шу да хо­чешь и расх­ле­бать.. Не до по­ро­сят сви­нье, ког­да ее сма­лят (па­лят)... Мол­ча­ла б луч­ше, да бо­гу молил­ась… Про­щай, Алек­сей!

–  Куда ты?

–  Так, скуч­но, бра­те, хоть в во­ду бро­ситься, скуч­но! Це­лый день по­ил ду­ра­ков, а сам ни кап­ли в рот не брал; кут­ну с до­са­ды…

–  Не хо­ди, Ни­ки­та, по­тол­куй с на­ми.

–  С ва­ми те­перь тол­ко­вать, что во­ду то­лочь - только уста­нешь; и вам ве­се­лее вдво­ем, на­го­во­ри­тесь, по­ка есть вре­мя.

–  Куда же ты?

–  Поеду с го­ря к Вар­ке в ши­нок!..

–  Что ж-те­бе за го­ре?

–  Грех спра­ши­вать, бра­те Алек­сею! Раз­ве мне не жал­ко те­бя? Черт вас зна­ет, за что я по­лю­бил вас, сам не до­бе­ру тол­ку! Еще те­бя ку­да ни шло, ты че­ло­век с ха­рак­те­ром, а то и ее по­лю­бил… кто-ни­будь подс­лу­ша­ет, сме­яться ста­нет, а ей-бо­гу, по­лю­бил! Будь она ка­зак, я плю­нул бы на нее, она дрянь-ка­зак, не­жен­ка, а для ба­бы - мо­ло­дец ба­ба, ха­рак­тер­ная ба­ба! Вот что!.. Как вспом­ню про вас про обо­их, тош­но ста­нет, слов­но не ел трое су­ток… Про­щай­те! Тя­жело на ду­ше; раз­ве ус­по­ко­юсь,

как… как по­хо­ро­ню вас..
– Ни­ки­та мах­нул ру­кой и вы­шел.

XIV

Тiлько бог святий знає,

Що Хмельницький ду­має, га­дає

Малороссийская на­род­ная ду­ма

Встало ут­ро, ти­хое, свет­лое, ра­дост­ное, на вос­то­ке пока­залось солн­це, и навст­ре­чу ему под­ня­лись жа­во­рон­ки с ши­рокой сте­пи, взви­лись вы­со­ко под чис­тое не­бо, за­пе­ли звон­кую при­ветст­вен­ную пес­ню; в са­дах отоз­ва­лась ку­кушка, зас­вис­те­ла ивол­га; бе­лый аист, дре­мав­ший над гнез­дом на кров­ле ха­ты, за­ки­нул за спи­ну го­ло­ву и, гром­ко щел­кая но­сом, мед­лен­но при­под­нял ее и опус­тил до са­мо­го гнез­да, буд­то при­ветст­вуя этим нас­ту­па­ющий день, по­том рас­пус­тил свои ши­ро­кие бе­лые крылья, при­под­нял их квер­ху, слов­но ру­ки, и плав­но от­де­лил­ся от кры­ши вольны­ми кру­га­ми, по­ды­ма­ясь все вы­ше и вы­ше, с любов­ью пос­мат­ри­вая на зем­лю, на де­тей сво­их, про­тя­нув­ших к не­му из гнез­да шеи. Был ве­сел бо­жий мир, а в Се­чи нерад­остно встре­ча­ли свет­лое ут­ро, смут­но, уг­рю­мо схо­дил­ся на­род на пло­щадь; на пло­ща­ди про­ха­жи­вал­ся ря­бой уз­коглазый та­та­рин, в крас­ной ру­ба­хе с ко­рот­ки­ми рукавами­, в крас­ной шап­ке; ли­цо та­та­ри­на бы­ло блед­но, из­му­че­но, но жи­лис­тые ру­ки лег­ко по­во­ра­чи­ва­ли, иг­ра­ли то­по­ром. По вре­ме­нам та­та­рин ды­шал на свет­лое, ост­рое его лез­вие и вни­ма­тельно смот­рел, как сбе­га­ло с не­го лег­кое об­лач­ко, на­ве­ян­ное ды­ха­ни­ем, или ос­то­рож­но тро­гал пальцем ост­рие, при­чем злая, мгно­вен­ная, не­уло­ви­мая улыб­ка быст­ро мелька­ла на уз­ких, плот­но сжа­тых гу­бах му­сульма­ни­на. Ка­за­ки с през­ре­ни­ем от­во­ра­чи­ва­лись от та­та­ри­на, да­же ски­ды­ва­ли и бро­са­ли на зем­лю жу­па­ны, до ко­то­рых он слу­чай­но дот­ра­ги­вал­ся.

Перед тюрьмою ви­лась и ще­бе­та­ла вче­раш­няя лас­точ­ка; как и вче­ра, ти­хо ко­ле­ба­лась на кры­ше оди­но­кая трав­ка, в тюрьме Алек­сей и Ма­ри­на сто­яли на ко­ле­нях пе­ред ико­ною и мол­ча слу­ша­ли нас­тав­ле­ния свя­щен­ни­ка. Но вот по­слышался на пло­ща­ди глу­хой гром ли­тавр.

–  Пора, де­ти!
– крот­ко ска­зал свя­щен­ник.
– Го­то­вы ли вы?

Заключенные взгля­ну­ли друг на дру­га, по­том на об­раз, пе­рек­рес­ти­лись, креп­ко об­ня­лись и ти­хо выш­ли из тюрь­мы за свя­щен­ни­ком, че­ты­ре во­ору­жен­ные ка­за­ка шли за ни­ми. Кру­гом бес­чувст­вен­но гля­де­ли су­ро­вые ли­ца запо­рожцев, по­рою с со­жа­ле­ни­ем ки­вал в тол­пе чер­ный чуб, по­рою ска­ты­ва­лась по се­дым усам ста­ри­ка блес­тя­щая сле­за, но ста­рик сей­час же спе­шил ска­зать "Экие ово­да! Хва­тил за ухо, слов­но со­ба­ка, да­же сле­зы по­ка­ти­лись".

Перед церьковью Пок­ро­ва Алек­сей и Ма­ри­на упа­ли ниц, мо­лясь со сле­за­ми, по­том вста­ли, отер­ли сле­зы и бод­ро, сме­ло по­дош­ли к под­мост­кам, на ко­то­рых сто­ял страш­ный та­та­рин, с то­по­ром в ру­ках, в крас­ной ру­ба­хе.

–  Христианские ду­ши!
– за­ме­ча­ли в тол­пе.

–  Характерные ду­ши!
– го­во­ри­ли дру­гие. Пло­щадь бы­ла бит­ком на­би­та на­ро­дом; не­ку­да бы­ло яб­ло­ку упасть, как го­во­рил Ни­ки­та. Про­тив под­мос­ток, где был палач-татари­н, сто­ял на воз­вы­ше­нии ко­ше­вой, ок­ру­жен­ный стар­ши­ми; в тол­пе на­ро­да, у са­мых под­мос­ток, был Ни­ки­та Гля­дя на Ни­ки­ту, мож­но бы­ло по­ду­мать, что он для бод­рос­ти в та­ком пе­чальном слу­чае спо­за­ран­ку был пьян. Он сто­ял как-то стран­но, пе­ре­ми­на­ясь с но­ги на но­гу, точ­но школьник, пос­тав­лен­ный че­ло­ве­ко­лю­би­вым пе­да­го­гом на го­рох на ко­ле­ни; его гла­за страш­но свер­ка­ли и хло­па­ли, он по вре­менам, нак­ло­ня­ясь к сво­ему то­ва­ри­щу, за­ку­тан­но­му в ко­бе­няк, [12] та­инст­вен­но шеп­тал­ся, гром­ко каш­лял и са­мо­до­вольно опус­кал ру­ки в бес­ко­неч­ные кар­ма­ны сво­их ши­ро­ких ша­ро­вар.

12

– плащ с ка­пю­шо­ном

Осужденные, по­до­шед к под­мост­кам, низ­ко поклони­лись ко­ше­во­му и все­му на­ро­ду. Пе­ред ни­ми бы­ла малень­кая пло­щад­ка. В это вре­мя Ни­ки­та зна­чи­тельно пос­мот­рел на сво­его то­ва­ри­ща, за­ку­тан­но­го в ко­бе­няк, миг­нул ему усом и на­ко­нец толк­нул лок­тем под бок; то­ва­рищ сто­ял, как ста­туя.

–  Вот, брат­цы… - на­чал бы­ло Ни­ки­та, но вдруг за­молк: его мол­ча­ли­вый то­ва­рищ ров­ным ша­гом выс­ту­пил на пло­щадку, пок­ло­нил­ся на­ро­ду, снял шап­ку и спус­тил с плеч ко­бе­няк. На­род с ужа­сом по­дал­ся в сто­ро­ны: на пло­щад­ке сто­яла жен­щи­на.