Чайковский

Гребінка Євген

Священник под­нял крест; ка­за­ки сня­ли шап­ки, Алек­сей бро­сил саб­лю и стал на ко­ле­ни.

–  Так, сын мой, по­ко­рись бо­гу и за­ко­нам; бе­ри свою неве­сту и пой­дем на суд ко­ше­во­го и все­го то­ва­рист­ва. Не троньте его, братья, он сам пой­дет.

–  Пойдем, - твер­до ска­за­ла Ма­ри­на, вы­хо­дя из па­лат­ки, - пой­дем, мой ми­лый; на­ша лю­бовь чис­та, бог ви­дит ее и спа­сет нас.

И, ок­ру­жен­ные ка­за­ка­ми, Алек­сей и Ма­ри­на пош­ли за свя­щен­ни­ком к став­ке ко­ше­во­го.

Строго при­нял ко­ше­вой весть о прес­туп­ле­нии войсково­го­ пи­са­ря, сей­час же соб­рал ра­ду (со­вет), и, нес­колько ча­сов спус­тя, Алек­сей и Ма­ри­на бы­ли осуж­де­ны на смерт­ную казнь. Из ува­же­ния к зас­лу­гам пи­са­ря сде­ла­ли ему снисхо­ждение: поз­во­ли­ли уме­реть вмес­те с Ма­ри­ною. В Се­чи не наш­лось

ка­за­ка, ко­то­рый бы ре­шил­ся каз­нить жен­щи­ну.

–  Нет ли где та­та­ри­на?
– спро­сил ко­ше­вой.

–  Известно, мы не бе­рем в плен этой сво­ло­чи, - от­ве­ча­ли ему, - а сот­ник Бу­ла­ный, ко­то­рый те­перь жи­вет зимовни­ком, вес­ною пой­мал на охо­те отс­та­ло­го та­та­ри­на й заса­дил его мо­лоть в жер­но­вах ку­ку­ру­зу (ма­ис), так раз­ве при­вести это­го та­та­ри­на, ко­ли он не за­мо­лол­ся уже до смер­ти.

Послали за та­та­ри­ном, казнь отс­ро­чи­ли до завт­ра, а пре­ступников по­са­ди­ли под ка­ра­ул в руб­ле­ную из­бу с же­лезными ре­шет­ка­ми на ок­нах.

XIII

Отакий то Пе­ре­бен­дя

Старий та хи­мер­ний!

Заспiває ве­сiльної,

А на жур­бу звер­не.

Т. Шев­чен­ко

У за­по­рож­цев был обы­чай дос­тав­лять прес­туп­ни­кам пе­ред ка­зи­ию все­воз­мож­ные удо­вольствия. Вкус­ные куша­нья и до­ро­гие на­пит­ки бы­ли при­не­се­ны к обе­ду Алек­сею и Ма­ри­не; но они не тро­ну­ли их и груст­но си­де­ли, по вре­менам взгля­ды­ва­ли друг на дру­га и, с ка­кою-то бешен­ою ра­достью улы­ба­ясь, сжи­ма­ли друг дру­га в объяти­ях. Но вот уже солн­це кло­нит­ся к за­па­ду; в воз­ду­хе ста­ло про­хладнее; тол­пы ка­за­ков, шум­но раз­го­ва­ри­вая, бро­ди­ли меж­ду ку­ре­ня­ми; вда­ле­ке на­иг­ры­ва­ла бан­ду­ра пля­со­вую пес­ню, слы­шал­ся то­пот раз­гульно­го тре­па­ка, нес­лись не­яс­ные сло­ва пес­ни:

От Пол­та­вы до При­лу­ки Заломала за­каб­лу­ки! Ой ли­хо! За­каб­лу­ки! Дам ли­ха за­каб­лу­кам!

– и уси­лен­ный тре­пак заг­лу­шал окон­ча­тельные сло­ва. С дру­гой сто­ро­ны слы­ша­лись тор­жественные, про­тяж­ные ак­кор­ды, и чис­тый мужественны­й го­лос пел:

На Чор­но­му мо­рi, на бi­ло­му камні, Ясненький со­кiл жа­лiб­но кви­лить, прок­ви­ляє.

Народ кру­гом слу­шал пес­ню о храб­ром вой­ско­вом писар­е, - а сам пи­сарь, при­го­во­рен­ный к смер­ти, за­дум­чи­во сто­ял у ре­шет­ки и, слу­шая хва­леб­ную пес­ню, груст­но гля­дел на солн­це, иду­щее к за­па­ду. Рез­вая лас­точ­ка вы­со­ко ре­яла в воз­ду­хе, ве­се­ло ще­бе­та­ла и, спус­ка­ясь к зем­ле, ви­лась око­ло тюрьмы; не­да­ле­ко пе­ред ок­ном на ста­рой кры­ше вы­тя­ги­вал­ся оди­но­кий то­щий сте­бель ка­кой-то трав­ки; он скво­зил­ся, блес­тел от кос­вен­ных лу­чей солн­ца и, ко­леб­ле­мый ве­чер­ним ве­тер­ком, ти­хо нак­ло­нял­ся к тюрьме, буд­то про­ща­ясь с зак­лю­чен­ны­ми. На гла­зах Алек­сея по­ка­за­лись сле­зы.

–  О, не гля­ди так груст­но, мой ми­лый!
– го­во­ри­ла Ма­ри­на, ло­мая свои бе­лые ру­ки.
– Твоя тос­ка раз­ры­ва­ет мое серд­це! Я, не­ра­зум­ная, до­ве­ла те­бя до смер­ти… знаю, что ты ду­ма­ешь.

–  Полно, Ма­ри­на! Пе­рес­тань кру­чи­ниться; не зна­ешь ты мо­их тяж­ких дум.

–  Знаю, знаю! Про­щай, ты ду­ма­ешь, яс­ное солн­це, завт­ра не я уже ста­ну гля­деть на те­бя! Завт­ра в это вре­мя ве­се­лая лас­точ­ка ста­нет петь и ле­тать, как и се­год­ня, и спо­кой­но ус­нет ве­че­ром в сво­ем гнез­дыш­ке, да и эта хи­лая трав­ка завт­ра бу­дет еще ко­ле­баться на божьем све­те, и какой-ни­будь за­лет­ный жу­чок по­се­тит ее, оди­но­кую, а ме­ня уже не бу­дет! Не ста­нет мо­ло­до­го удальца; бу­дет меньше на све­те од­ним доб­рым ка­за­ком, и нап­рас­но

во­ро­ной конь ста­нет ждать к се­бе хо­зя­ина - не при­дет больше хо­зя­ин! Дру­гой гос­по­дин ся­дет на ко­ня! Зак­ро­ют­ся, ты ду­ма­ешь, мои свет­лые очи! Сор­вет хищ­ный во­рон чуб с мо­ей буй­ной го­ло­вы и совьет из не­го гнез­до для сво­их де­тей!..
– Рыдан­ия пре­рвали сло­ва Ма­ри­ны.

–  Бог с то­бой, моя лас­точ­ка! Что за чер­ные мыс­ли при­шли к те­бе? Ви­дит бог, я не ду­мал это­го.

–  Знаю, ты ду­мал, к че­му до­ве­ла лю­бовь на­ша? Что из нее выш­ло, кро­ме пе­ча­ли и нес­частья?.. Алек­сей, мой нена­глядный со­кол! Раз­ве я хо­те­ла это­го? Я нес­ла к те­бе мою чис­тую лю­бовь, мое не­по­роч­ное серд­це, а при­нес­ла - смерть!.. Завт­ра мы ум­рем, гак возьми се­год­ня мою чи­стую лю­бовь… Пос­лу­шай, - ше­по­том про­дол­жа­ла Ма­ри­на, роб­ко ози­ра­ясь, - ско­ро бу­дет ночь; про­жи­вем ее как ни­когда не жи­ли, а завт­ра пос­ме­ем­ся над людьми; они хо­тят каз­нить лю­бов­ни­ков, им за­вид­на чис­тая лю­бовь на­ша - пус­кай каз­нят суп­ру­гов… Бу­дем знать, за что ум­рем!

И Ма­ри­на спря­та­ла пы­ла­ющее ли­цо свое на гру­ди Алек­сея.

–  Ну, о чем же ты еще грус­тишь, мой ми­лый?
– ска­за­ла Ма­ри­на, с ти­хим уп­ре­ком гля­дя в очи Алек­сею.

–  Не о се­бе гру­щу я: я вспом­нил Пи­ря­тин, мою ста­ру­ху ма­туш­ку; мо­жет быть, в это са­мое вре­мя она уз­на­ла от Гер­ци­ка о мо­ем по­че­те, по­мо­ло­де­ла, ду­мая ско­ро уви­деть ме­ня… И, мо­жет быть, она гля­дит там да­ле­ко, в Пи­ря­ти­не, на это са­мое солн­це и про­сит бо­га, чтоб спря­та­лось оно ско­рее за го­ру, вы­во­ди­ло ско­рее дру­гой день, и чтоб и тот про­хо­дил ско­рее и приш­ло ра­дост­ное вре­мя на­ше­го свида­ния. И те­перь, ког­да я, гля­дя на солн­це, про­ща­юсь с ним, мо­жет быть, она в зам­ковс­кой церк­ви, пе­ред об­ра­зом богом­атери, сто­ит на ко­ле­нях, ра­дост­но пла­чет и благода­рит ее… Чу­ет ли твое серд­це, доб­рая ма­туш­ка, что ты не уви­дишь бо­лее сы­на, что он, убе­гая, как вор, из Пи­рятина, не прос­тясь с то­бою, на­ве­ки по­ки­нул те­бя, остав­ил беспо­мощную на ста­рос­ти и завт­ра ум­рет по­зор­но? Вот что ду­мал я, моя ми­лая. А смер­ти я не бо­юсь, за гро­бом жизнь веч­ная! Там не пла­чут, не взды­ха­ют.

–  Там мы не раз­лу­чим­ся с то­бою!
– ве­се­ло ска­за­ла Ма­ри­на - Мы ста­нем жить вмес­те веч­но, веч­но! Не прав­да ли? На­ши ду­ши бу­дут ле­тать на свет­лом об­лач­ке, ся­дут на мо­ре и поп­лы­вут с вол­ны на вол­ну да­ле­ко-да­ле­ко, и ник­то им не ска­жет: ку­да вы? За­чем вы? Мы бу­дем вольнее птиц небес­ных, ве­се­ло сле­тим на мо­ги­лу, где бу­дут по­ко­иться на­ши кос­ти; я раз­рас­тусь над тво­ею мо­ги­лою кус­том калин­ы, пу­щу кор­ни глу­бо­ко и обовью ими те­бя, слов­но ру­ка­ми, рас­ки­ну вет­ви ши­ро­ко, чтоб твой прах не топ­та­ли лю­ди, не пек­ло солн­це; тем­ною ночью вспом­ню на­шу здеш­нюю жизнь, на­ше го­ре - и ти­хо зап­ла­чу; но чуть взой­дет солн­це, от­ру сле­зы, пусть ник­то не ви­дит их, ве­се­ло за­ше­ве­лю, зас­ме­юсь дроб­ны­ми лис­точ­ка­ми и ду­шис­ты­ми цве­точ­ка­ми; мо­ло­дой ка­зак сор­вет вет­ку мо­их цве­тов, по­да­рит их сво­ей ко­хан­ке, ко­хан­ка внле­тет мой цве­ток се­бе меж­ду ко­сы - и пу­ще по­лю­бит ка­за­ка; я су­мею на­ве­ять, на­шеп­тать ей ча­ры люб­ви - я лю­би­ла на све­те… лю­би­ла те­бя, мой чер­но бро­вый ка­зак, те­бя, моя ра­дость.

–  Ого! Ка­кие ве­се­ленькие!
– ска­зал, вхо­дя, Ни­ки­та.

–  А о чем же нам пе­ча­литься?
– спро­си­ла Ма­ри­на.

–  Разве вас прос­ти­ли?

–  Нет; а мы здесь вмес­те, и ум­рем вмес­те, и бу­дем всег­да вмес­те…

Никита по­ка­чал го­ло­вой.

–  Как нам не ра­до­ваться, брат Ни­ки­та!
– ска­зал Алек­сей.
– По­па­ли в бе­ду, а тут как все нас лю­бят, все на­ве­ща­ют, при­ходят уте­шать…

–  Гм! Вот оно что! Хит­ро ска­за­но! Чис­тый мос­ковс­кий оби­няк. На что лю­дям ме­шать? Вам, я ду­маю, ве­се­лее без третьего… А то до­сад­но, что Алек­сей дур­но ду­ма­ет о Ники­те, а Ни­ки­та вот и те­перь по­обе­щал ка­ра­ульным со­рок ми­хайликов ви­на да ме­ду сколько в гор­ло вле­зет, чтоб пусти­ли уви­деть вас, па­ру глу­пых Алек­се­ев… Гос­по­ди, про­сти, что ба­бу на­ре­каю мужс­ким име­нем!.. На Ни­ки­ту сер­дятся, а Ни­ки­та це­лый день по­ил ста­ри­ков, го­во­рил с по­пом да с письмен­ны­ми людьми, ка­ким бы по­бы­том и сред­ствием спас­ти па­на пи­са­ря. Бог вам судья, бра­ти­ку!